Яндекс.Метрика
То ли гроза, то ли эхо минувшей войны...
10:0215 июня 2015
Лидолия НикитинаКлуб «Симбирский глагол». Ведущий Клуба – Жан Миндубаев. Тема заседания: «То ли гроза, то ли эхо минувшей войны...» Гость Клуба – Лидолия Никитина. Визитная карточка гостя. Лидолия Константиновна Никитина родилась 23 сентября 1941 года в Ташкенте. Закончила филологический факультет Ташкентского государственного университета. Работала в газете, в Гостелерадио Узбекской ССР. В Ульяновске живёт с 1986 года. Руководила литературным объединением «Надежда» при Дворце культуры профсоюзов, затем вела литературную студию «Лидолия». Лидолия Константиновна – член Союза писателей России, обладатель Знака почета Ульяновской области «За веру и добродетель», автор более 20 книг прозы и поэзии. Многие читатели знают ее по особому и довольно сложному жанру лирических миниатюр. От ведущего. Так уж сложилось в России, что два месяца – май-июнь – мы живем как бы в сполохах Великой Отечественной войны. Оно и понятно: чрезмерны печаль и радость, не утихает и через десятилетия боль пережитого россиянами... Не зря же столь популярна и по сию пору песня, в которой автор гадает, что он слышит в бессонные ночи: «...то ли гроза, то ли эхо минувшей войны...» Лидолия Никитина, профессиональный писатель, повествует сегодня не о себе, не о своих творческих изысканиях, не о своих книгах. Она представляет читателям « Симбирского глагола» записки своего отца, разведчика... Читайте, задумывайтесь, помните...
 
ФРОНТОВЫЕ БУДН? Предисловие Л.Никитиной. Родилась я 23 сентября 1941 года в городе Ташкенте. На том месте, где в сороковые годы стояло кирпичное здание роддома, из окошка которого меня мама показала отцу, уходящему на фронт, при реконструкции города возвели один из лучших в СССР памятников В.?. Ленину работы скульптора Н.Томского. В настоящее время на Ленинском пьедестале после распада Советского Союза покоится величественный земной шар, символизирующий мир. Так что с небольшой натяжкой можно сказать, что я, появившись на свет именно в этом месте, являюсь человеком мира! Конечно, разглядеть личико малышки-дочери в тот, по южному жаркий сентябрьский день отцу не удалось, о чем он тут же сообщил маме в новой записке. ? та на обратной стороне газетного клочка пояснила: «Родила дочь – японку! Разрез глаз, как у красавиц Утаморо». Мама была художницей по росписи тканей, и искусство Японии вызывало у нее безграничное восхищение. Потом с этой вложенной в военный билет запиской мой отец Никитин Константин Андреевич, родившийся в деревне Нехино Ленинградской области в 1906 году, побывал на семи фронтах Великой Отечественной войны. ? вернулся домой в конце 1945 года с дальних берегов Японии победителем! О пережитом в годы Великой Отечественной войны папа оставил скромные воспоминания рядового разведчика-артиллериста. Эти воспоминания от его имени перед Вами, дорогие читатели.

*   *   *

Записки воина-победителя Константина Никитина. «В октябре 1941 года меня призвали в Советскую армию для защиты Родины от гитлеровских полчищ. У меня только что родилась дочь, которую перед отправкой на фронт я смог увидеть лишь в окне родильного дома. В день призыва я был отправлен в Катта-Курган, где нас после дороги сводили в баню, подстригли и выдали обмундирование. Так новобранцы уже через сутки стали солдатами. Несколько дней обучали приемам рукопашного боя, обращению с оружием, а под конец состоялись учения, в которых все было боевое. Потом нас распределили в разные подразделения. Я попал в матушку-пехоту стрелком в 39-ю Особую бригаду. Вскоре нас поездом отправили в Москву, а после – забросили в тыл врага. О задачах бригады начальство никому ничего не говорило. Ведь мы сразу оказались наедине с врагом и с каждым могло, что угодно случиться.   Пехотинцы продвигались и днем и ночью по направлению к городу Калинину. ?зредка заходили в опустошенные деревни и своими глазами видели зверства немцев: сожженные дома, качающиеся на виселицах трупы партизан, одичавших собак... ?ногда встречались отступающие немецкие обозы и наши солдаты, потерявшие своих, голодные, обмороженные... Вместе с нами двигались походная кухня и санчасть. До сих пор в памяти уцелел и первый мной увиденный убитый солдат. Он лежал в белом халате, уткнувшись лицом в снег на опушке березового леса. Я подошел к нему, перевернул лицом к свету. Это лицо было очень юным, с легким пушком светлых волосинок над верхней губой. При виде незнакомого паренька сердце сжалось от боли и обиды за отнятую у молодого человека жизнь. Так и хотелось крикнуть врагам: – За что? По какому праву? Видимо, в этой местности недавно прошел артобстрел, и почти все деревья, высотой в пять метров, срезали снаряды. Не успели мы выйти из сожженного и покореженного леса, как в метрах ста от меня разорвалась вражья мина. ?менно этот ее зеленый взрыв мне запомнился, как и убитый молоденький солдат, на всю оставшуюся жизнь. Мы пошли еще быстрее по направлению к какой-то безымянной деревушке, в которой за все время постоя не встретили ни одного жителя. Едва подошли к первому, попавшемуся на пути дому, как тут же в него угодила немецкая мина. Я только намеревался открыть входную дверь, спеша за уже вошедшими, но в этот момент взрывной волной меня отбросило в сторону на несколько метров. Еще несколько мин пролетело дальше над нашими головами. А из обвалившегося помещения все усиливались стоны и плач раненых. Санитары подобрали пострадавших, и мы двинулись дальше. Один Бог знает, сколько солдат погибли только на подступах к линии фронта, сколько стали калеками, так и не выпустив ни одной пули в сторону врага. Почти все время ночевали в окопах. Они становились для нас и спальней, и укрытием от пуль и осколков, и столовой. Я даже полюбил эти нехитрые сооружения, в которых все под рукой: оружие на бруствере, боеприпасы рядом, котелок в нише, вещмешок в уголке – можно в случае усталости прислонить к нему голову и чуток вздремнуть. А под ногами дерн или еловые ветки. Как-то пришлось окапываться на старом деревенском кладбище: рядом гроб, человечьи кости, а мне ничуть не было страшно, напротив, вовсе не хотелось вылезать из этой тихой могилы под огонь минометов и артиллерии. Довольно долго мы шли мимо сожженных деревень, от которых остались только россыпи побитых кирпичей печных труб да обгорелые бревна. Каждый новый день фронтовиков вместо утренних зорь встречало зарево пожарищ. В скором времени наши части начали наступление под Москвой, и поэтому в задачу 39-й Особой бригады входило уничтожение отступающей немецкой техники.  Кроме того, мы обстреливали встречные обозы с боеприпасами и продовольствием. Сопровождающих их немцев брали в плен. Более других мне запомнился вот этот эпизод. Ранним утром мы должны были пересечь один из железнодорожных переездов, чтобы продолжить путь в нужном нам направлении. В это время на шоссейной дороге показался немецкий обоз, отступающий от Москвы. Нам было приказано разорвать цепочку обозов, вклиниться между ними и таким образом перерезать путь фашистам. Я шел в первых рядах нашей бригады. Все мы были одеты в белые халаты, в руках наперевес винтовки. Помнится, снегу выпало много. Каждый боец пробивал дорогу, сделав два шага вперед и один в сторону, чтобы освободить путь следующему солдату. В это время тридцать наших солдат вклинились в немецкий обоз, разорвали его, причем большая часть бойцов осталась по другую сторону железнодорожного перехода. Едва мы разделились для выполнения боевой задачи, как у меня, едва ли не над ухом, раздалось: – Хенде хох! Началась перестрелка. Мы нашей небольшой группой ринулись в соседний лесок, который находился метрах в 20 от дороги. Немцы стреляли в оставшуюся за переездом бригаду. В этом бою рядом со мной оказался разведчик, вооруженный автоматом. Вдруг в нашу сторону метнулась шестерка лошадей с пушкою и телегой, облепленной немцами. Не растерявшись, разведчик длинной очередью скосил и лошадей, и людей. Тут же к военному трофею побежал начальник нашего штаба и повернул орудие в сторону убегающих охранников обоза. Немцам ничего не оставалось, как бежать во все лопатки к своим сородичам. Для острастки красноармейцы еще немного постреляли им вслед. Мы, пополнив свои запасы оружием и продовольствием, двинулись дальше, так как неподалеку от переезда увидели деревню, которая жила обыденной жизнью. Немцы к ним не зашли – помешал глубокий снег – фашисты держались преимущественно на большаках. Местные жители солдат хорошо встретили: истопили баню, напарили, постирали наше белье, накормили горячим борщом. Пока мы парились, разведчики сходили на переезд и сообщили о том, что немцы снова продолжают свой путь на запад. Ждала нас и грустная новость – около трофейной немецкой пушки нашел свою смерть наш начальник штаба. Разведчики подобрали убитых и раненых и привезли в деревню. Там мы своих однополчан похоронили и снова двинулись в путь. Частенько встречались в деревнях обмороженные немцы. ?менно для них заботливое начальство оставляло запасы продовольствия в брошенных хатах. Так, однажды мне повезло: под грудой тряпья обнаружил большой ящик с шоколадными плитками. Наши ребятки этот запас заграничного продовольствия мгновенно приватизировали. Мне достались десять плиток отличнейшего шоколада! Вместе с 39-й Особой бригадой я продвигался вперед до тех пор, пока меня не ранило в бедро. Это произошло 3 марта 1942 года во время обстрела из миномета, который был замаскирован в небольшом леске. Мины рвались в разных направлениях. На сей раз рядом со мной оказался командир. Я часто вел с ним беседы о мирной жизни, но в этот раз всем пришлось, как следует, поволноваться – метрах в пятидесяти от нашего наспех вырытого блиндажика, разорвалась мина. ? тотчас мы услышали голос стоящего рядом солдата, что его ранило. Боец просил разрешения сходить в санроту. Командир поинтересовался, сильно ли ранило, тот ответил, что слегка и сам сможет дойти. Когда солдат вернулся, оказалось, что осколок пробил шинель, фуфайку, а около тела остановился – только обжег спину. Вечером того же дня нашей бригаде еще предстояло перейти поляну. Немцы нас заметили и открыли сильнейший минометный огонь. Тут я и был ранен. Санрота в это время находилась в двух километрах от поляны на другом конце деревни. Ко мне прикомандировали двух солдат, которые и поволокли меня на перевязку. А там уже в большом доме на соломе лежали человек двадцать раненых. Меня положили рядом с разведчиком, который был тяжело ранен в голову. У него были связаны руки и ноги. От боли раненый катался клубком от меня до стенки и обратно. В ту же ночь он умер. Первая ночь в санроте оказалась самой страшной во всей моей боевой жизни. Примерно в час, едва мне успели сделать перевязку, пришел старшина и сообщил, что на деревушку, где расположилась санрота, идут в психическую атаку пьяные немцы. Они стреляют трассирующими пулями и кричат: «Рус, сдавайся!» – Бойцы, – обратился старшина к раненым, – всем вам придется умереть, но чем лежать и ждать, когда вас добьют, не лучше ли пойти и пострелять в незваных гостей? Ведь у каждого есть оружие, а у меня – пулемет! Но давайте условимся, не стрелять из автоматов и ружей до тех пор, пока я первый не дам пулеметную очередь. Раненые солдаты, кто мог, взяли свое оружие и все пошли за старшиной. Я же идти не мог, но, прихватив винтовку, ползком отправился за солдатами. Остановились мы у изгороди. Сквозь дощатый забор увидели то, о чем говорил старшина. Немцы приближались к нашему дому с каждой минутой. Вот уже остается каких-то 50 метров, 49... Все замерли в ожидании пулеметной очереди. Я тоже лежу в цепи и дрожу от страха и холода да еще чувствую, как сочится кровь из растревоженной раны. Наконец наступает долгожданная минута. Старшина дает пулеметную очередь, тут же раздались выстрелы из всего имеющегося в нашем распоряжении оружия. Немцы от неожиданности остановились и залегли, а потом стали беспорядочно отходить обратно. Мы подождали еще полчаса, и только после этого старшина разрешил нам вернуться в хату, но предупредил, что успокаиваться еще рано. Я кое-как приполз в помещение и больше по причине ранения ни в каких боевых действиях этой ночи не участвовал. Ходящие солдаты организовали патрулирование, а когда рассвело, пошли посмотреть на свои ночные труды. Там, неподалеку от дома, были обнаружены трупы 15 немецких солдат, у которых в ранцах были вино, хлеб, галеты. По поводу нашей победы мы устроили пир. После этой ночной вылазки меня и других раненых почти три месяца возили на телеге по тылам врага. В конечном итоге привезли в город Велиж - районный центр Смоленской области. ?змученные, грязные, вшивые мы будто попали в рай. На окраине города нас поселили в семье какого-то партийного работника. У него были три взрослых дочери, которые попросили у нас разрешение на стирку белья – ведь оно у нас не менялось несколько месяцев. Было и больно, и стыдно сдавать свое белье этим милым девушкам. Вечером нас вкусно и сытно накормили, а утром мы снова начали походную жизнь. За ранеными приехала санитарная машина и повезла нас в небольшой городок, название которого, к сожалению, не уцелело в памяти. Погода стояла холодная. Вечером мы стали стучаться в окна хат, мимо которых проезжали. Было довольно поздно, когда нас наконец-то приютили в какой-то теплой избе. Хозяйка наварила большой чугун картошки, и мы, поужинав, остались здесь с ночевкой. Начальство почему-то было против того, чтобы мы тут заночевали, но мы, раненые, настояли на отдыхе именно здесь. Утром нас еще куда-то перевезли, но из-за высокой температуры, которая у меня поднялась, не запомнил название российского городка, в котором солдат сразу отправили в баню и выдали по маленькому кусочку мыла. Всю одежду тут же взяли в санобработку. Каждому дали по котелку теплой воды, и мы принялись отмывать налипшую грязь. Когда вымылись, вернули замороженное слипшееся белье, которое каждый раздирал, как мог. А потом, надев его на себя, сушили. Сменной пары нижнего белья ни у кого из солдат не было. Так что выстиранное сушилось на наших телах… Через несколько дней раненых отправили в Москву. Пока доехали до места, трижды были обстреляны немецкой авиацией. Кто мог ходить, тот спасался в лесу, а я был «ползающий». Отползал от вагона на несколько метров и ждал своей участи. Но все обошлось. Во второй налет залез под вагон, а в третий – в вагоне под скамейку – сильно болела рана, каждое движение причиняло нестерпимую боль. Но вот, наконец, и наша матушка-Москва! На вокзале нам дали по кружке сладкого горячего чая и маленькую сдобную булочку, и после такого скромного угощения повезли раненых в Тимирязевскую академию, где солдат обмыли, выдали хорошее чистое белье и уложили спать на мягкую кровать. На второй день нашего пребывания в Москве врач меня спросил, хватает ли мне питания. Я сказал, что не всегда наедаюсь. ? тогда мне стали давать дополнительную еду. После всего пережитого всем фронтовикам казалось, что они попали в рай. Однако нам сообщили, что через трое суток всех отправят в другой город – Владимир. ?менно там я буду долечивать свою рану до 8 августа 1942 года. Во Владимире условия и жизни, и лечения были значительно хуже. Все время хотелось есть, а порции нам выдавались мизерные. Так что утром ждешь завтрака, после него – обеда, а вечером напрасно мечтаешь о сытном ужине. Одно благо запомнилось в том госпитале – довольно часто показывали разные довоенные кинокартины. А там, как назло, все время герои что-то вкусное едят, пьют. Это только растревоживало наши аппетиты. Шло время, а рана моя не заживала. Хотели делать пересадку кожи, но одна опытная медсестра сказала мне, что это очень томительно, и посоветовала не даваться. Меня положили на коляску и повезли в операционную. Я взбунтовался и не дал производить пересадку кожи. Пришлось врачам возвращать меня в палату, которая находилась на сцене какого-то театра. Неподалеку от моей койки стояло пианино. Я немного мог на нем играть по слуху и поэтому имел возможность подбирать мелодии понравившихся песен. Дело дошло до того, что наш госпиталь стал ездить с концертами в другой госпиталь. Меня, солиста, возили на коляске или несли на носилках. В госпитале я подружился с одним солдатом – Андреем, у которого был замечательный бас. Под мой аккомпанемент он отлично исполнял песню «Когда я на почте служил ямщиком» и многие другие. В этом госпитале я пролечился около трех месяцев. Здесь окончательно выздоровел и окреп! ?так, прощай госпиталь! Спасибо за тишину и ласковые исцеляющие руки! Я был счастлив, что вышел из этого ада живым. Ведь сколько перед моими глазами промелькнуло других судеб, когда израненные солдаты выползали за ворота госпиталей на брюхе, без рук и ног и без радости за свою спасенную жизнь, не зная, куда податься, кому они такие покалеченные нужны…. После лечения мне выдали двухдневный паек, обмундирование и отправили на формирование нового артиллерийского полка. На сей раз я попал в артиллерийский полк гаубичной батареи. Многое было знакомо: в двадцатые годы, когда призывался в еще в мирную армию, тоже служил на подобной батарее. Поэтому осваивать военную науку было легко. Обычно батарея находилась в нескольких километрах от противника. Тогда, в 1942 году, нашей авиации в небе почти не было, а вот немецкая, которую в просторечии называли «Рама», постоянно донимала нас. Немцы летали безнаказанно и с помощью самолетов корректировали атаки своих шестиствольных минометов, под огонь которых мы довольно часто попадали. Однажды во время разведывательного полета «Рамы» была засечена наша батарея. Начался ураганный обстрел. Одна из мин угодила в угол блиндажа. Там что-то загорелось, пошел дым. В блиндаже находились несколько необстрелянных солдат, которые сильно перепугались. Некоторые новобранцы в панике выбежали из блиндажа наружу. Это было намного опаснее дыма… А теперь немного о самой батарее. Она состоит из четырех орудий или гаубиц. Каждое орудие имеет орудийный расчет из 7-8 человек, а снаряды, которыми стреляют, весят 16 килограммов! Когда расчет переезжает на новые огневые позиции, первым делом артиллеристы оборудуют место для своей тяжеленной пушки, копают ровики для снарядов, а уж потом занимаются своим фронтовым бытом – строят блиндажи и делают над ними 3-4 наката из бревен. Если позволяет грунт, роют землянки глубиной метр и более. Орудие стреляет на расстояние до 9 км и поэтому артиллерия почти всегда находится на переднем крае. Вот в такой батарее я воевал до победного окончания войны. А самый последний год служил в артиллерийской разведке. Нас, разведчиков, было всего три человека. Работа разведчиков заключалась в следующем: мы поддерживали связь с пехотой, пристреливали на немецкой земле ориентиры и каждому давали свой номер. Когда там появлялись немцы, мы уже знали те места и без особых вычислений открывали огонь по врагу. Конечно, вели наблюдения за передвижением противника, засекали пулеметные гнезда, батареи. Нередко сами уничтожали обнаруженную технику. Свой первый бой в шестой батарее, куда был зачислен в орудийный расчет после выписки из Владимирского госпиталя, принял в августе на территории Белоруссии. Тем ранним утром над нашим составом пролетел немецкий самолет-разведчик. А через сорок минут на поезд напало несколько бомбардировщиков. Мы открыли огонь из имеющихся в нашем распоряжении орудий, но тем не менее самолеты принялись нас бомбить с большой высоты. Паровоз сразу отцепили, он спрятался от бомбежки в леске, а наша батарея все время налета отстреливалась. Тот обстрел запомнился как счастливый: ни единого попадания – ни в вагоны, ни в паровоз. Только в одном месте взрывом была разворочена железнодорожная колея. За несколько минут засыпали яму и поезд тронулся. Мы поспешили как можно дальше отъехать от места воздушного налета. ? правильно сделали, потому что, отъехав примерно на десять километров, опять заметили бомбардировщиков, направляющихся к месту недавней бомбежки. В Белоруссии под Витебском стояли долго. ?ногда меняли огневые позиции и лишь в 43-44 годах прорвали укрепленную немцами линию фронта. Фронт – это нейтральная полоса между двух воюющих сторон, заграждение, обнесенное колючей проволокой. Здесь не обязательно все время должны идти бои, рваться снаряды, умирать солдаты... На линии фронта своя жизнь, свой быт, в котором есть и радости, и печали, грустное и смешное. Когда заграждение, разделяющее воюющие стороны, советскими войсками было прорвано, мы увидели много трупов как наших, так и немецких солдат, убитых в разные времена года, о чем свидетельствовала их одежда: кто был в шубе, кто в шинели, а некоторые в обычных гимнастерках. Вокруг стоял такой смрад, что дышалось с огромным трудом… Любопытный факт произошел во время нашего наступления. Обычно войска продвигались ночами. Однажды вместе с нами шли, чуть ли не бок о бок, немцы. Когда рассвело, то немцы ахнули, увидев, что присоединились к своим противникам. Ну, тут выиграл тот, кто быстрее оценил ситуацию. ? победа на сей раз оказалась на нашей стороне! Отвоевывать свою землю у захватчиков было нелегко. Да и бывает ли на войне легко? Запомнился крошечный эпизод, когда я забыл о том, что кругом смерть и ужас, а произошло это, после того как немецкие летчики разбросали на пути своего следования фонари. Ветер раскачивал эти фонарики, и их свет как-то особенно, тоже по-праздничному качался. Мы переходили с одного места на другое и из-за разных пустяков смеялись, будто проглотили «смешинку». Но вскоре ситуация настолько осложнилась, что каждому из солдат, в буквальном смысле, пришлось взглянуть врагу в глаза, увидеть немецких солдат вблизи. Все шуточки и бравада мгновенно слетели. Отделаться от чувства страха еще никому не удавалось, а вот побеждать его в себе – этому мы учились изо дня в день. Случайная смерть может застичь тебя везде, но по собственному опыту мы, солдаты, знали, что в бою многое зависит от умения чувствовать опасность, от собственного боевого мастерства и того запаса прочности, которое тебе даровала сама жизнь. На войне самое изнуряющее, изматывающее – ожидание опасности. Сколько друзей погибло из-за того, что в какой-то момент отказали нервы. А я, как застрахованный от смерти, в каких только ни побывал вихрях и остался жив. ?ногда сам себе не мог объяснить, как уцелел в том или ином бою?! Что это: везение, живучесть или цепь случайных обстоятельств? Хотя, всем известно, что игра со счастьем на фронте не бывает продолжительной. ? мурашки особого холода, пробегающие по спине, и ни с чем не сравнимая дрожь в минуты опасности, и столбняк, парализующий все мышцы, – мне тоже хорошо знакомы. Хотя каждое очередное сражение для опытного воина со временем становится обыденностью, но тем не менее любой шаг на войне требует огромного нервного напряжения, это ежедневный экзамен на прочность и возможность собственного существования. А еще, вышагивая мили фронтовых дорог, понял, что нигде так скоро и верно не раскрывается человек, как в боевой обстановке. Ведь именно глядя смерти в глаза, он проходит испытание собственной кровью и совестью. Когда с боями в 1944 году наша батарея перешла советскую границу, то все почувствовали: даже деревья вокруг – и те чужие. Ребята до того были злы на немцев, что принялись жечь все, могущее гореть. Но вскоре был отдан приказ командующего о запрете на месть и поджоги. Лишь после него народные мстители перестали хулиганить, успокоились. Довелось мне участвовать и во взятии Кенигсберга – столицы Восточной Пруссии. Наш 788-й артиллерийский полк стоял у стен города больше полугода. Город был окружен нашими войсками, и немцам из него вырваться было невозможно. Но, несмотря на осаду, в нем во всю мощь работали военные заводы. Ночью свои позиции немцы хорошо освещали и очень мало стреляли из орудий. А наши части тем временем усиленно готовились к штурму Кенигсберга, и даже была назначена дата взятия – 21 марта. Но немцы нас перехитрили и сами атаковали 19 марта. В своих круглосуточных радиопередачах нашим войскам предлагалось немедленно сдаться, сообщалось, что они располагают новым смертоносным оружием, и что именно сейчас начнется их генеральное наступление. В одном месте, действительно, врагу удалось прорвать нашу оборону, но большого успеха эта мизерная победа немцам не принесла, так как у нас уже все было готово к штурму города. На следующий день немцев снова попятили назад на прежние позиции. В целом же брали Кенигсберг мы четыре дня. В первый день после мощнейшего обстрела объявили о том, что если они не сдадутся, то на следующий день огня будет еще больше. У немцев было несколько фортов, которые наши снаряды не могли разрушить, так как верх их был резиновым, и снаряды от него отскакивали, как мячики. Стены фортов толщиной в несколько метров были выстроены из железобетона. Но советское командование это не смущало. Под напором наших войск, слаженного действия артиллерии, танков и особенно авиации большое количество кенигсбергских сооружений было стерто с лица земли в первые два дня. Город страшно горел. Его зарево было видно на несколько километров. На третий день огневая мощь еще больше возросла. ? лишь на четвертые сутки немцы выкинули белый флаг и сдались. Немцы, оставшиеся в живых, выбирались из укрытий, ошеломленно озирались по сторонам, задыхаясь от порохового дыма. При взятии Кёнигсберга сложили головы, вырывая у врага победу, 64 тысячи советских солдат... За взятие Кенигсберга я был награжден Орденом Отечественной войны 2-й степени. После победы над этой неодолимой, как считали фашисты, крепостью, после настоящего ада на земле, вдруг наступила немыслимая тишина. Нам, солдатам, казалось, что от нее можно в любую минуту оглохнуть и даже сойти с ума. После этой очень важной победы мы с нетерпением принялись ждать капитуляции поверженной Германии. Все солдаты думали только о возвращении в родной дом. А я мечтал забрать семью на Памир, и чтобы древние великаны поклонились мне, победителю, своими седыми вершинами. А весна Победы нежно целовала бы мои небритые щеки. В канун объявления праздника Победы нас повели в баню. Рядом со мной в строю шел шофер. Это он шепотом сообщил мне, что война закончилась. ?звестие это почему-то какое-то время было засекречено. А ночью вдруг начался веселый переполох! Не понимая, что происходит, я выскочил из казармы на улицу с автоматом наперевес, но разобравшись, отсалютовал на всю катушку в звездное небо за нашу героическую победу! Через 10 дней наш полк стал готовиться к отправке домой. Началась погрузка военного снаряжения. Офицеры брали с собой все, что подворачивалось под руку. Помнится, двое из них погрузили в эшелон рояли. Дорога домой была веселой. Казалось, что сам поезд торопится доставить солдат и офицеров домой как можно быстрее. Ведь мы везли с собой Победу! Нашу выстраданную Победу! Поезд прибыл в Москву. Полковое начальство получило довольно много продуктов, и вместо долгожданного дома тронувшийся с московского перрона поезд повез нас на Восток мимо озера Байкал. ? только тут мы поняли, что едем еще на одну войну, которую развязала Япония. Каким опытом обогатила меня война? Что я вынес из этой нечеловеческой бойни? Во-первых, заметил, что усталым на войне быть нельзя: кто устал, тот пропал. Не бывает на войне и пьяных, потому что лучшая закуска на фронте – это ярость и горе. ?, несмотря на всю абсурдность военной жизни, к ней можно приспособиться и даже, в некотором роде, привыкнуть. Но без веры в победу ни воевать, ни побеждать невозможно! А еще я должен признаться, что нет на войне ничего более жалкого, чем вид голодного, истощенного солдата. На себе испытал ту безысходность, которую порождают ежесекундные мысли об одном – о куске хлеба. ?, познав на собственном жизненном опыте эти безыскусные аксиомы, я люто возненавидел войну. За то, что она губит людей, калечит их жизни, пытается навязать людям силой то, чему они отчаянно сопротивляются – рабство. ? хотя с годами боль войны несколько поутихла, будто бы спрессовалась, в душе каждого ее участника вся эта многолетняя трагедия нашего народа живет тяжелой незаживающей раной. Ведь война, как умелый сеятель, для своей жатвы всегда выбирает самое полновесное зерно – наиболее талантливых, добрых и сильных духом людей. В заключение скажу: мне пришлось воевать на Калининском, Центральном и Западном фронтах до ранения. А после выписки из госпиталя попал на Белорусский и далее на Прибалтийский фронт. Лично для меня и моих однополчан война не завершилась Днем Победы. Я еще принял участие в Дальневосточных сражениях наших войск. В 1943 году вступил в члены Коммунистической партии, а в семидесятые годы стал персональным пенсионером. Награжден несколькими орденами и медалями, в числе которых два Ордена Отечественной войны второй степени, медали: «За боевые заслуги», «За взятие Кенигсберга» и «За победу над Японией», «За победу над Германией» – в общей сложности в семь наград оценены мои ратные подвиги за пять фронтовых лет. На оккупированных территориях фашистами и национальными коллаборационистами уничтожалось местное население с первых дней оккупации. Перед прямой угрозой планомерного физического уничтожения оказались все евреи, цыгане, гомосексуалисты, психически больные, коммунисты и другие "нежелательные" элементы. В отношении евреев был развёрнут холокост или геноцид как система их физического уничтожения. Уничтожение началось сразу с началом взятия советских солдат и командиров в плен. Евреи расстреливались сразу, другие попадали в лагеря. Еврейское население сгонялось в гетто. В Каунасе (Литва) 25-26 июня 1941 года литовские фашисты убили 1500 евреев, сожгли десятки еврейских домов и синагог. Еще 2300 евреев убито в течение нескольких следующих дней. В Львове украинский батальон убил за три дня 4000 евреев. В Бабьем Яру (Киев) было расстреляно 150000 евреев, расстрелы начались 29 сентября 1941года. Только в Украине известно 248 мест массового расстрела евреев. В Украине вместе с немецкими фашистами зверствовали и украинские националисты-бандеровцы, в Одессе – румынские войска...»