Клуб «Симбирский  глагол» Ведущий  клуба  Жан Миндубаев. Гость  клуба — Андрей Перепелятников. Визитная карточка гостя. Перепелятников Андрей Николаевич родился в 1939 году. Окончил Военно-строительное техническое училище. Затем - истфак Томского госуниверситета. Прошел все должности армейской службы, дорос до начальника отдела политработы соединения. Подполковник в отставке. Служил в частях Министерства Среднего Машиностроения  (сегодня Минатомэнерго). На сегодняшнем заседании Клуба  Андрей Перепелятников  читает  свой новый  рассказ. Жисть ты наша... Огненный шар южного испепеляющего солнца  скатился с верхотуры неба к закату. Жара  спала  и вымерший в обеденный зной не большой, затерявшийся в бескрайней степи городок, понемногу оживает. Во дворе на завалинке, у    сложенного из самана и крытого камышом дома сидят белый как лунь розовощёкий, внушительного  телосложения старик  и  четырнадцатилетний мальчуган. В сторону улицы залаяла собака. Мальчуган метнулся за угол и вскоре вернулся с газетой в руках. - Это почтальонка. - Читай што пишут, - оживившись, сказал старик. Внук раскрыл газету, лениво пробежал взглядом по её заголовкам и протянул: - А ничего интересного, - протянул он звонким голоском, cвернул трубкой газету, глянул в неё, как в подзорную трубу на  песчаную косу, что белела вдали и   куда он каждодневно ходил за пресной водой, потом бросил газету на завалинку и  приготовился куда-нибудь исчезнуть. Но в это самое время,  мягким, каким - то плутоватым  голосом старик не то спросил внука, не то съязвил: - Што ж и про райскаю жисть не пишут? Внук резко развернулся к деду, готовый что-то сказать на его обидные слова о жизни в социалистической Родине, но дед продолжил: - Там хорошо, там ешо лучше, а как куды ни кинесся... - А что? Разве не  правда, что хорошо живём? Разве в стране не улучшается жизнь? - выпалил внук, - Смотри: налоги отменили, хлеб на трудодни дают, из МТС тракторы в колхозы отдали, целину поднимают. Во! Скоро так заживём!... Выговорившись,  подросток приободрился. Он уверен, что уверенностью, что своими железными аргументами  доказал деду его неправоту. Но  дед спокойно, вроде бы даже соглашаясь с мнением внука, и в то же время, как-то хитро продолжая гнуть свою линию, почти на распев, протянул: - Да оно-то, вроде, и  т-а-а-к. Хоть бы уж. Сколько ж можно голодать-то… - Так война ж была! –  развернувшись к деду выпалил внук, -  Забыл!? - Да не-е-т. Не забыл. Война ж и в четырнадцатом была. А опосля ниё  ешо и Гражданская. ? засуха страшная была. Усё было. Ох, как тяжело ж было! Но кагда всё закончилось, значит, дали нам землицу, работать стали, всё и наладилось. А сичас?! Десять лет как войны нету, а голод. - Ни чего ты деда не понимаешь. Вот послушал бы ты нашего ?вана Степановича, тогда б так и не говорил. -  Да оно  понятно. Вы теперь все учёные, ... да голодранцы, - неожиданно съязвил старик. На это внук уже ни чего не ответил. Он прекрасно понимает, что дальше спорить с дедом бесполезно. Он вроде, как и соглашается с его доводами, а всё равно бубнит своё. Да и спорит он как-то не понятно. Вроде как бы и не с ним. Да ещё и насмехается на его неоспоримые доказательства. Парень притих, собираясь к своим друзьям. Вон уже поверх саманного забора показалась черная как смоль голова длинноногого соседа Вовки Пугача, потом, подпрыгнувши, выглянул белобрысый  коротыш Толька. - Я, деда, пошёл. - Ступай, ступай, - уже с теплотой в голосе произнёс дед. Внук  шмыгнул за угол, а с завалинки донеслось: - О... хо-хо-хо-о-о! Жисть ты наша жисть, кагда ж ты похудшаешь ?... - Вот чудак! - размышляет внук, остановившись на мгновение  -  Плохой жизни хочет. Старый уже. Совсем из ума выжил, как говорит бабушка. Дед не имел никакого образования. Кроме толстенной Библии и Евангелия не  прочёл ни одной книги. Но через его нелёгкую судьбу прошли войны и революции, коллективизация и индустриализация, засухи и голодовки. Все тяготы и лишения он испытал на своей шкуре и для понимания всего происходившего в нашей истории ему не нужны были школьные учителя и статьи в газетах. После революции и Гражданской войны большая его семья бедствовала.  В двадцать четвёртом дали землю и разрешили заводить хозяйство. Тогда деду было уже за пятьдесят, но был он ещё силён и крепок.  С тремя сыновьями выехали в степь. У подножия горы, которую венчают три  древних кургана, на юг раскинулась широкая долина. Насколько видел глаз, словно по морю, лёгкий ветерок гнал золотистые волны  косматой ковыли. В самой  низине долины, собирая с разных сторон ручьи, зеленела крутыми склонами балка. Два её русла были довольно глубоки и сочились родниками. У рукава, который впадал в балку с северной стороны и решили ставить хутор. Первым делом вырыли просторную землянку. ?з камыша и собранного по балкам бурьяна соорудили для скота баз с навесом. Единственной лошадёнкой распахали несколько десятин земли, а там, где соединялись мокрые рукава балки, сообща с соседями соорудили небольшую плотину. По пологому северному склону балки вдоль ручья вскопали землю под огород. Так и жили, год от года ценой невероятных усилий и трудов, увеличивая хозяйство. Года через четыре у деда уже было пять коров, три пары быков, три  лошади, десятка четыре овец, много гусей, уток, кур. Обзавелись косилкой и молотилкой, немного приоделись. В несколько раз больше стали пахать пустовавшей земли. Сажали даже бахчу. Подросшие три сына, две его  и  приёмная дочери, стали хорошими помощниками в работе. Старшие уже стали создавать свои семьи и понемногу заводить своё хозяйство. Одним словом, «жисть», как и говаривал внуку дед, быстро налаживалась. Но в конце двадцатых,  слух крестьянина резануло слово «коллективизация». Недоумевал крестьянин, зачем надо,  кто просил освобождать его от тяжелых  трудов и бесконечной думы - заботы о дне насущном?  Тяжел был хлеб крестьянский, но как иначе в тех условиях можно было обеспечить нормальную, достойную жизнь труженику? Шли годы. Люди в товариществах, потом в колхозах работали, но лучше чем прежде, их жизнь не становились.  Видел всё это дед, глубоко понимал корни всего происходившего и посмеивался над «грамотеями» - преобразователями, бесконечными потоками  словословия хаявших прежнюю при царе «плохую» жизнь крестьян.  Хорошо или плохо жилось деду в прежние, доколхозные времена он знал и без учителей, газетчиков и прочих пропагандистов-агитаторов, не понимавших простой истины, что проживающая в хоромах канарейка не счастливее воробья. Она сыта, в тепле, но... в клетке. Тяжко пришлось деду после коллективизации. Его лишали права голоса. Давили непосильными налогами, одним из первых он был в списке на раскулачивание и высылку, но  колхозником он так ни когда и не был. Набожный, безграмотный, с виду простоватый мужик, он в том, не простом водовороте событий оказался человеком хитрым и изворотливым. Когда в самом начале коллективизации  комиссия по раскулачиванию во главе с питерским рабочим «двадцатипятитысячником» пришла на его двор описывать скот и имущество, сараи и баз были пусты. Заблаговременно дед отделил двоих сыновей и старшую дочь, естественно, переписав на них инвентарь и скотину. Единственную коровёнку и лошадь он уже переписал на младшего неженатого сына ... - Тут описывать нечего. Пошли дальше, - сказал председатель комиссии после проверки двора и дедовых бумаг. А всех остальных «подлежавших», раскулачили и в тот же день подводами отправили на ближайшую станцию, где был сборный пункт. Потом в одну из ночей всех посадили в вагоны и увезли за Урал. Каждый раз, рассказывая внуку об этом, дед тяжело вздыхал и крестился. - Посуди сам, - говаривал он -  в 905-м, во время ярмарки, оставшиеся дома одни дети подпалили в крайнем дворе стог соломы. Был сильный ветер, и весь наш порядок от проулка до ветряка сгорел. Погиб весь скот, сгорели дома и подворья, но остались хозяева. А добро, слава богу, мы нажили, дома и подворья отстроили. Ни у кого ничего не просили. ?ли вот в войну! Много, очень много народу перебило, перекалечило. Но это ж с каждого двора одного - двоих, а тут всех, под корень и старых и малых... Все сгинули. Все. Никто не вернулся, ни про кого, ничего и не слышно... А какие хозяева были! Как люди работали! Ох-хо-хо-о-о!... Всё ж, что у них было не украдено, нажито было своим трудом. Всякий раз после этих слов дед тяжело вздыхал, крестился и долго молчал, погрузившись в свои нелёгкие воспоминания. А внуку еще  только предстояло понять всю глубину и сущность   дедовых  горестных размышлений...