Клуб «Симбирский глагол». Ведущий Клуба – Жан Миндубаев. Гость Клуба – поэт Андрей Цухлов.   От ведущего. Думаю, нет нужды представлять читателям поэта Андерея Цухлова. Его творчество адресовано не «массам» (как мнят о себе некоторые весьма ординарные стихотворцы), а просто  отдельному человеку, который способен в самой обыденной жизни, без ложного и смешноватого пафоса обнаружить несомненно существующую поэзию. Андрею отлично это удается. ? как жаль, что в нашем городе нет, скажу так, некоего «поэтического театра», где  мастера поэтического слова могли бы и «себя показать» и на народ посмотреть... А народ бы их с пользой  для себя и удовольствием послушал бы. Возможно, такой  театр мы создадим. А пока – стихи Андрея Цухлова в «Симбирском глаголе».   ?з цикла "Тени деревень"   ДОМОВОЙ   Здесь был когда-то дом, в котором жили люди. ? печка согревала их лютою зимой. Уютно было тут. ? думалось: так будет, что сохранит очаг лохматый домовой.   А помнишь времена: село росло и пело, ваяли топоры пахучий свежий сруб. ? перескрип дверей рождался то и дело. ? вот конек на крыше, изящен и упруг.   Тогда слагали песни, тогда сложили печку, и окна приоделись в наличников узор. Дом получился добрым, добротным, безупречным, под озорной, неспешный, ершистый разговор.   ? молодой мужик сказал тебе: «Айда-ка, дедуля домовой, со мной». ? в кузовок ты радостно вскочил, самодовольно крякнув. ? в новую избу тебя он поволок.   А помнишь, как в сенях ты подружился с кошкой, а по ночам коню ты гриву заплетал. С хозяйкою порой любил шутить немножко: то шебуршил в углу, то покрывало мял.   А как она вздремнет, сон отогнать не в силах, ты зыбку чуть качнешь – и вмиг заснет дитя. Ужель все это было, остыло, отлюбило, и лишь вороны в небе осколками летят…   А было: свадьба-буря гуляет и топочет, задорные частушки звучат со всех сторон. А гости-непоседы угомонятся к ночи, допив, конечно, мутный, но славный самогон.   А помнишь, как девчонки под Рождество гадали, как валенок кидали, мол, где там мой дружок? Как, хохоча, глядели: мол, кинули туда ли? Ты ж валенок тихонько в курятник уволок.   Следил ты за порядком. Шутил, грустил со всеми. Но был невидим глазу: ну, дух – он дух и есть. Ты летний был и зимний, осенний и весенний. Ты иногда угукал, неся благую весть.   Тепло урчала каша, и - семеро по лавкам. В углу иконы жили, и среди них был Спас. Собаки вечерами не уставали гавкать, быть может, что-то знали и гавкали о нас.   В избе ты тихо плакал, беспомощный хранитель, и знал, что будет утро бедою. Что вот-вот завертится – да лихо – веретено событий. Хозяин и два сына сейчас уйдут на фронт.   Она же вопрошала, сама боясь ответа: «К добру, а может, к худу? Скажи, скажи: к добру». А ты молчал, не зная, что ей сказать на это и неопределенно ты выдавил: «У-гу».   Стучались похоронки в ворота, двери, окна. ? есть всегда хотелось, всегда хотелось спать. ?зба тогда прогнила, продрогла и промокла. Крапивные лепешки. Холодная кровать.   Бежало время дальше. Церквушку разломали, потом ее останки пустили на кирпич. А молодежь манили неведомые дали – заводы, шахты, стройки и комсомольский клич.   Был клуб, сельпо, управа, две фермы, элеватор. Еще шумели танцы, гармонь на зависть всем. Но местные все чаще ребята и девчата надолго уезжали, порою – насовсем.   Село бесперспективным начальство заклеймило, заметно на погосте прибавилось крестов… Останови машину. Не мчись, приятель, мимо. Здесь умер русский дух, не спасший русский кров.   Давно не смотрят окна. Забиты и забыты с тех пор как та старушка попала в мир иной. Дорвались дети-внуки до городского быта. А дом, немой и мертвый, зарос густой травой.   Здесь неприкаян ветер, здесь равнодушны звезды. ? почтальон не носит ни писем, ни газет. Чуть-чуть – и рухнет крыша. ? руки, ноги мерзнут. Вплелись в твою бородку пятьсот последних лет.   Ты стонешь, стонешь, воешь, скребешь в бессилье ставни. Никто тебя не кликнет, не позовет с собой. «Ох, человек, за что же, за что меня оставил?!» Прости нас, если сможешь, бездомный домовой…     СЕЛЬСКОЕ КЛАДБ?ЩЕ   Кресты кряхтят и кособочатся. Здесь обитает одиночество. Лепечут скорбные березы, роняя листья, словно слезы.   Травой могилы зарастают. Тут все давно друг друга знают. Венки, букеты и оградки – в спокойном русском беспорядке.   Здесь все равны, тем более – теперь. Броди, читай историю потерь. ? жаль, что в мир иной все кандидаты с пока еще, пока открытой, датой.     ПУГАЛО   Над головой-ведром вороний смех картавый. Дожди, ветра, снега поистрепали облик. Вокруг – ошметки изб, сараев, банек старых. На небе я распят, нанизан на оглоблю.   Кого теперь пугать?! Сорняк лишь колосится. Здесь нет давно людей. Они поумирали. Мне на плечо садятся задумчивые птицы. Я сторожу зачем-то весь этот мир усталый.   Остался средь села, застыл, всплеснув руками. Дрейфую я, плыву забытою хоругвью. Я в страшном сне приснюсь, приснюсь вам, горожане, сниму с себя рубаху и молча подарю вам.   Шальной заезжий странник, меня сфотографируй, быть может, попаду я в пространство интернета. Я был живой когда-то, нелепый, но красивый, я пугалом работал, вы вспомните об этом.   Пернатым всем начальник, смотрящий огорода, в башке ведрообразной ни мысли, ни печали. Гуляют волны трав, гляжу безглазой мордой, как мачта, как мечта, в небытие отчалив…     ПАМЯТН?К   Видишь, памятник в зарослях, посреди села… Все мужчины ушли летом горестным. Кабы сына мать уберечь смогла, кабы женам было б не боязно…   Бились те мужики за счастливый дом, речку чистую, печку русскую. ?х секло свинцом, жгло дурным огнем, их давило танковой гусеницей.   Каждый верил, что он доживет, дойдет, и война наконец окончится, что увидит детишек, сад, огород, лес да поле, свою околицу.   ? конечно, тогда возвратились не все. В похоронках слезы не высохли. А потом имена и фамилии тех, кто погиб, на граните высекли.   Федосеев Панкрат, ?ванов Степан, Спиридонов Демид…Вот их сколько - имена, имена, имена, имена, имена…не замажешь, не сколешь.   Так полвека памятник простоял, и село пережив, и жителей. ? осталась тут пустовать земля. Дети – в городе, в ней – родители.   Одинок монумент посреди той земли. Будет новый хорош хозяин ли? Нам солдаты ее на войне сберегли, мы же в мирное время – сдали…   ЦЕРКОВЬ   Она до сих пор громоздится в центре села, она, - полуразрушенная, обескрещенная. Ее осквернили, разграбили силы зла, тогда казалось – по удали глупой, конечно.   Ниспровергатели-богоборцы к тебе пришли, колокол сняли и растащили иконы, батюшку насмерть забили, стали алтарь крушить, нечего, опиум, дескать, терпеть народный.   Всякое было: в храме хранили зерно. Клуб устроили с танцами в древних стенах. Но проступали сквозь муть побелки там все равно лики святых, и они смотрели смиренно.   Недолго осталось. Умрет населенный пункт, сопьется, разъедется – это кто помоложе. Церковь – сердце села, у него - колокольный стук, а после удара в сердце жить невозможно.     ДУРАК НА ПОМ?НКАХ   Бродит неприкаянный, бомжеватый, грязный. Страшная улыбочка, мутные глаза. То поет-качается, то в себе увязнет, и сидит недвижимо он по три часа.   Что он пьет – понятно всем, что он ест – неведомо. Надо ль безобидного ставить на учет?! По селу болтается – бог подаст, наверное, - Санька Механический, местный дурачок.   Он в пальто нелепом и зимой и летом. Любит он, чтоб людно было, любит, чтоб народ. «Дай ко-ко-копеечку, беленьку монету!» А потом – гогочет, разевает рот.   Смерть идет хозяйкою, смотрит в окна пристально, размышляет-думает: взять кого б еще? Он же – рад-радешенек, кланяется низко ей, Санька Механический, местный дурачок.   Здесь поминки частые – девять дней, да сорок дней, то на этой улице, то потом на той. Кушанье привычное: мед, кутья, тарелка щей, пироги, блины, компот…С миром упокой.   Здесь накормят досыта и нальют не брезгуя. Вкусно да наваристо, не предъявят счет. Так вот он и кормится урожаем с лезвия Санька Механический, местный дурачок…     БАБУШКА   Солнце закатное тает над домом угрюмым. Трещины, словно морщины. Резьба тут осталась. Мошки под вечер роятся навязчивой мыслью: дом престарелый на землю присел от усталости.   Стук наш в окошко с вопросом: «Хозяева дома?». Дверь захрипела ржавых петель суставами. Бабушка просто встречает нас, словно знакомых. «Ой, ну чаво, проходите, сынки, чай, устали…»   Вот мы и в комнате, сели на лавку. Достали ручку, тетрадь, диктофон - это все пригодится. «Может быть, чаю с вареньицем, вы, чай, устали?» Вертится кот под ногами, скрипят половицы.   «Мы - собиратели, мы – фольклористы,  бабуля. ?нтересуемся, как раньше жили в деревне, праздники как отмечали, про домовых и колдуний, раньше-то было не то что сегодня, наверно…   Как вас, бабуля, зовут?» «А зовут меня Лизой, Елизаветой». «По батюшке как вас?» «Пятровна. С двадцать восьмого я года…» Котяра-подлиза думает, чем поживиться, мурлычет утробно.   «Ну а фамилия как?» «А зачем вам? Лиза Стёпанова. Энто по паспорту. В девках была я Забродина. Если по-улишному, то Петюнина я, это ладно. Ну и Стёпанихой кличут частенько в народе».   Бабушка чай наливает дрожащей рукою А со стены смотрят лица неблизкой родни. «Ладнать, сынки, ну чаво там, была молодою, сколя годов-те, мое убежали деньки.   Всю-ту бывалошну жизню работала в поле. Тяжко, робяты, в войну было, ели крапивушку. Девочкой бегала за колосками, такое нам не прощали, ловили нас шибко там».   «В кельях сидели?», «Робяты, сидела и в кельях, пряли, шутили, гадали там под Рожаство». Если вглядеться – глаза ее не постарели, так же хранят молодое свое естество.   «Как вы гадали, бабуля?» «?звестно, как: зеркало, свечка. Суженай-ряженай, так и калякашь – приди! Ну, свояво увидала я в зеркале..» «Правда?» «Конечна! Замуж пошла за няго, вот, на фоту его погляди»   Долго беседуем. Хлынуло время обратно. Сваты, венчанье - и ярку назавтра искать… Катится солнце усталое тихо к закату. Бабушка жизнь продолжает свою вспоминать.   «Я-те сама не видала, но люди видали: прыгнет одна чрез двенадцать ножов – и свинья. Ухо свинье той отрезали, ну, как пымали, глядь – а  наутро у ней-те башка забинтована вся»   «Вот говорят, что покойник приходит, коль плачут…» «Как же, робяты, вот муж мой ко мне прилётал. Лётат и лётат! Как шар этак огненнай, значит. Еле отвадила матом, посля он лётать перестал…»   Про домовых, про чертей и про порчу, и сглаз, и Троицу, Масленицу, привороты и вещие сны… Мы погружаемся в прошлое, как водолазы, плаваем там и не чувствуем глубины.   «Ладно, робяты, досыта я наговорилась. Этак чаво уж мне, cтарой, одна да одна…» Сказки закончились. Вышли - и дверь затворилась. Вновь не увидим мы бабушку ту никогда.     ПОЛЮБОВЬЕ   Масленица широкая! Всюду блинчики солнышками! Лошади игогокают, девки поют хорошие!   Скоро запалят чучело! Будет тепло весеннее! «Эк тебя нахлобучило!» «Дык, пред постом - угощения!»   Ну а пока начинается: в драку полезли мальчишки. Старше - за них вступаются, улиц своих защитники.   Так побузят, поборются, глядь, - мужики здоровые стенка на стенку строятся: будет борьба суровая!   Один на один сначала выходят два самых крепких, и – понеслась отчаянно! Метелят друг дружку эх как!   Мелькают варежки, шапки, румянцы – силушка, удаль! С вина, кто особо шаток, упал от удара грубого.   Не суйся, кто больно робкий! На праздник у русских – драка! Удары сыплются – ох как! Обычай святой – на вот! на-ка!   Сраженье (или «кулачки») кипит вопреки морозу! Ох, ринуться б кучу горячую! Была не была! Шапку оземь!   Но больше всего однако нас удивляет другое: масленичная драка звалась у крестьян «полюбовье».   Бились до первой крови и лишь кулаками – не страшно. Лежачих – ни-ни. Полюбовье. Хоть все синяками раскрашены.   Потом выпивали, обнявшись. «Прости ты меня!» «Бог простит!» ? Масленица горящая уже на пригорке стоит.   …Сегодня убьют за понюшку. Сегодня для злобы – раздолье. Добро с кулаками. А нужно б. А было ведь так – полюбовье.