Клуб «Симбирский глагол». Ведущий Клуба - Жан Миндубаев. Тема заседания: «Поэзия не умирает» Гость Клуба - известный поэт и краевед Николай Марянин.   От ведущего. «Рукописи не горят!» Это знаменитое суждение с полным правом можно отнести к творчеству поэта, о котором сегодня повествует всем хорошо известный поэт и дотошный краевед Николай Марянин. ?менно он – и такие как он – не дают «сгорать» рукописям. ?ли – иначе – предать забвению настоящую поэзию. Вряд ли я смогу добавить что-либо существенное к тому, что уже сказали о творчестве Николая Майорова те, кто знал его лично и как человека, и как поэта. Но одну особенность его поэтического дара и характера мне хочется подчеркнуть. Мне кажется, что энергетика поэзии Майорова сопрягается с поэтическим огнем таких стихотворцев как Владимир Луговской, Владимир Маяковский, Эдуард Багрицкий. Эта плеяда стихотворцев была явлена не только генетикой или «божьей искрой», но и тем обстоятельством, что они росли и входили в «обновленный» мир. То бишь, во время невиданных тектонических сдвигов в общественной, государственной и социальной жизни России, порожденных 1917 годом. «Это сны революции, это бессмертье мое...», - сказал по этому поводу Владимир Луговской в одной из своих поэм. Неоднозначная стихия обновления жизни проявит свои результаты лишь через многие десятилетия, но в те годы она заполонила этих даровитых поэтов, как бы расправила их крылья — и вознесла к бессмертью... Этого нельзя не почувствовать, знакомясь с творчеством Николая Майорова.   Поэт с божьей искрой В советские времена стихи поэта-фронтовика Николая Майорова знала и цитировала вся страна. Некоторые его строки стали хрестоматийными, звучали своеобразным манифестом предвоенного поколения: «Мы были высоки, русоволосы. Вы в книгах прочитаете, как миф, О людях, что ушли, не долюбив, Не докурив последней папиросы...» Поэта всегда считали своим в ?ваново, где сегодня есть улица Николая Майорова - а в Литературном сквере города установлен бронзовый бюст талантливого литератора. Почитают его также во Владимирской области. ?мя Николая Майорова занесено на мраморную доску в Центральном доме литераторов в Москве. А вот в Ульяновской области до сих пор его своим не считали, хотя родился поэт на Средней Волге, в Симбирской губернии... Его родители Пётр Максимович и Федора Фёдоровна жили во владельческом сельце Павликово Судогодского уезда Владимирской губернии (сегодня это деревня в Гусь-Хрустальном районе Владимирской области). Глава семьи был безземельным крестьянином, слыл хорошим плотником, на заработки уходил даже в Москву. А когда в России началась Гражданская война, решил отправиться в более хлебные южные регионы страны. Супруга тоже отправилась с ним, хотя была на четвёртом месяце беременности. Бежали они и от войны, и от голода. В декабре 1918 года Майоровы остановились на границе Симбирской и Саратовской губерний, поселившись в деревне Дуровка Сызранского уезда. Пётр Максимович плотничал в окрестных деревнях, а Федора Фёдоровна помогала по хозяйству владельцам дома, в котором они сняли угол. Сама деревня Дуровка была образована в начале 19 века на родниках у речки Сухая Терешка, в 60 верстах к юго-западу от Сызрани. Сначала 500 десятин земли здесь получил надворный советник В.М.Чулков, было это в 1805 году, а от него по купчей земля перешла затем капитану П.Ф.Дурову, который и основал деревеньку. Название её закрепилось в документах по фамилии владельца. Административно Дуровка относилась к Канадейской волости Сызранского уезда Симбирской губернии (ныне входит в Сухотерешанское сельское поселение Николаевского района Ульяновской области). В 1863 году здесь насчитывалось 44 двора, где проживало более 420 крестьян. А в 1897-ом в деревне упоминается часовня, 73 двора и 442 жителя. Во время Гражданской войны, в июле-августе 1918 года, в этих местах против белогвардейцев вела боевые действия Пензенская пехотная дивизия 1-й армии Восточного фронта под командованием А.?.Воздвиженского. В ходе боёв 1 октября была освобождена Сызрань и фронт переместился за Волгу, так что в декабре, когда Майоровы приехали в Дуровку, войны здесь уже не было. Зима в заботах и хлопотах пролетела быстро, на Сухой Терешке сошёл лёд, в Дуровке вовсю зацвела сирень и черёмуха. А в семье Майоровых 20 мая 1919 года появился на свет наследник. Назвали мальчика Николаем, видимо, в честь того, что родился он в канун почитаемого в России православного праздника - дня памяти святителя Николая Чудотворца. Сколько времени Николай Майоров жил в Дуровке, доподлинно пока неизвестно. По одним сведениям — около десяти лет, по другим — несколько месяцев. Но более вероятно всё же, что Майоровы уехали из Дуровки уже летом 1919 года, когда Пётр Максимович получил расчёт за очередной плотничий заказ. В этом случае будущий поэт был ещё младенцем, и в его памяти даже не сохранилось воспоминаний о месте, где он появился на свет. Зато у родителей сохранилась «выпись из метрической книги», выданная им на руки в церкви, где Николая Майорова крестили. Что это за церковь, ещё предстоит выяснить, вполне возможно, что это произошло в часовне, которая в те годы существовала в Дуровке. Семья Майоровых вернулась в деревню Павликово Владимирской губернии, где Пётр Максимович получил земельный надел и занялся крестьянским хозяйством. Но дело шло не очень успешно, а через несколько лет советская власть вообще объявила коллективизацию, и крестьяне стали массово уходить в города. Глава семейства решил не испытывать крестьянскую судьбу и в 1929 году уехал с семьёй в ?ваново-Вознесенск, где на текстильные предприятия всегда требовались рабочие руки. Поселились в доме №18 по 1-й Авиационной улице. Николай Майоров к тому времени проучился два класса начальной школы в Павликово. В городе ?ваново он окончил среднюю школу №33 и в 1937 году поступил на исторический факультет Московского государственного университета. Писать стихи Майоров начал ещё в школе, занимался в местном литературном кружке. А в МГУ осенью 1938 года записался в студенческую литературную группу при газете «Московский университет», которой руководил поэт Евгений Долматовский. Параллельно с учёбой в 1939-ом он начал посещать поэтические семинары ?льи Сельвинского и Павла Антокольского в Литературном институте имени А.М.Горького. Несколько стихотворений молодого поэта в те годы были опубликованы в университетской многотиражке, в 1940-ом небольшая подборка вышла в московском сборнике «Парад молодости». По признанию коллег по перу, он был тогда «первой ракеткой» в поэтической команде университета. Вот как пишет о Николае Майорове тех лет его сокурсник Д.Данин «Незаметный, он не был тих и безответен. Он и мнения свои защищал, как читал стихи, потрясая перед грудью кулаком, чуть вывернутым тыльной стороной к противнику, точно рука несла перчатку боксёра. Он легко возбуждался, весь розовея. Он не щадил чужого самолюбия и в оценках поэзии был резко определёнен. Он не любил в стихах многоречивой словесности, но обожал земную вещность образа. Он не признавал стихов без летящей поэтической мысли, но был уверен, что именно для надёжного полёта ей нужны тяжёлые крылья и сильная грудь. Так он и сам старался писать свои стихи – земные, прочные, годные для дальних перелётов». А вот издать их отдельной книгой поэт так и не успел, началась война. Летом 1941 года Николай Майоров в составе студенческого отряда трудился на строительстве оборонительных сооружений в районе города Ельня. А 18 октября, не закончив университет, записался в Красно-Пресненском райвоенкомате Москвы добровольцем на войну. До этого ему предлагали учёбу в Ярославском военном училище, потом хотели послать на фронт с агитбригадой, но он отказался и отправился прямо на передовую. Был политруком пулемётной роты 1106-го стрелкового полка 331-й дивизии. Но воевать довелось недолго 8 февраля 1942 года красноармеец Николай Петрович Майоров во время наступления советских войск был убит в бою недалеко от города Гжатска и похоронен близ деревни Баранцево Кармановского района Смоленской области. В 1982 году его прах перезахоронили в братскую могилу №4 в центре посёлка Карманово Гагаринского района. Здесь, на территории воинского мемориала, всего было захоронено более 8360 бойцов Красной Армии, погибших на Смоленщине в боях с гитлеровцами. Николай Майоров в этом долгом траурном списке значится под №7084. После войны страна не сразу открыла для себя имя талантливого поэта. Благодаря его друзьям, в 1948 году пять стихотворений Николая Майорова были опубликованы в «?вановском альманахе». Ещё через несколько лет подборки стихов стали появляться в журналах «Молодая гвардия», «Знамя», в коллективных сборниках. В 1961 году его посмертно приняли в Союз писателей СССР. Но только через 20 лет после гибели поэта, в 1962-ом, издательство «Молодая гвардия» выпустило первый поэтический сборник Николая Майорова «Мы», названный по его программному стихотворению, звучащему как гимн поколения. Впоследствии эта книга удостоена премии Ленинского комсомола в ?ванове. А в 1968 году Николаю Майорову была посмертно присуждена Всесоюзная премия имени Николая Островского, учреждённая Союзом писателей СССР и издательством «Молодая гвардия». Предисловие к сборнику «Мы» написал тогда Павел Антокольский, вот цитата из книги «Сейчас я плохо помню, как выглядел внешне, в какой пиджак был одет студент-историк Николай Майоров, читавший свои стихи глуховатым, низким голосом. Был он, кажется, выше среднего роста, с лицом серьёзным и сосредоточенным, был немногословен и чуть неуклюж. В стихах его звучала воспитанная самой жизнью, а не вычитанная в книгах, обязательных для студента-историка, любовь к истории родной земли... Стихи Николая Майорова уже не постареют, точно так же, как их автор, погибший в молодости и навсегда оставшийся молодым». В книге опубликовали свои воспоминания и его друзья М.Львов, Н.Глазков, ?.Пташникова, Д.Данин. А одноклассник Владимир Жуков так сокрушался о потерянных стихах Майорова «Горько об этом говорить, но почти все стихи и обе поэмы утрачены они остались в Москве, в общежитии, когда Коля Майоров уходил на фронт, и пропали вместе со всеми его вещами. А между тем эти стихи и поэмы давали основание верить, что в лице Коли Майорова в советскую поэзию приходил большой поэт...» Оглушительная популярность после выхода сборника «Мы» позволила найти некоторые его новые, неизвестные стихи. Они вошли в изданную в 1969 году в Ярославле книгу «Мы были высоки, русоволосы...» Но многое из его поэтического наследия всё же оказалось утерянным навсегда. По воспоминаниям друзей, главным произведением Майорова была законченная в конце 1940-го большая поэма «Ваятель», от которой сохранилось лишь несколько отрывков, один из которых публикуется в книгах под названием «Творчество». А поэтический сборник «Мы», изданный тиражом всего 5 тысяч экземпляров, быстро стал библиографической редкостью, и в 1972 году, к 30-летию со дня гибели поэта, книгу эту в Москве переиздали. В те годы его стихи знал весь Советский Союз, они западали в душу после первого прочтения и оставались в памяти навсегда. Ещё тогда в городе ?ваново начали восстанавливать биографию Николая Майорова. Но докопаться до точного места рождения так и не смогли. Когда была найдена выписка из метрической книги, исследователи относили деревню Дуровку Сызранского уезда то к Самарской, то к Саратовской области, в разных источниках так пишут и до сих пор. Но достаточно посмотреть списки населённых мест Симбирской губернии, чтобы убедиться, что в Сызранском уезде существовала всего одна деревня Дуровка — та самая на речке Сухая Терешка, расположенная сегодня в Николаевском районе Ульяновской области. В деревеньке осталось около десятка домов, в которых доживают свой век пенсионеры. Никто здесь, конечно, не знает, что в Дуровке родился знаменитый советский поэт. ? в Николаевском районе до недавнего времени не знали. В марте 2015 года я побывал в Николаевке с творческой группой проекта «Литературная филармония» и на встрече в районной библиотеке рассказал о судьбе и поэзии Николая Майорова, прочитал его стихи. Не сомневаюсь, теперь земляки начнут изучать его биографию и поэтическое наследие. А наследие это продолжает пополняться. В 2013 году, к примеру, были найдены три тетради его доселе неизвестных школьных стихов, которые когда-то хранила сестра поэта Михаила Кульчицкого, с которым Майоров посещал семинар Антокольского. Есть не изданные доселе стихи и в личном деле студента Литературного института Николая Майорова, хранящемся в архиве. В ?ваново его именем названа улица 1-я Авиационная, где жила семья Майоровых, установлен бюст. Надеюсь, что имя поэта будет увековечено и в Ульяновской области. Было бы справедливо запланировать издание книги стихов Майорова в Ульяновске, с полным биографическим очерком о нём. ? уместно было бы сделать это в год 70-летия Победы, ради которой Николай Майоров отдал самое ценное, что у него было, - свою жизнь. Его друг Михаил Львов, тоже поэт-фронтовик, масштабно вспоминает о Майорове «Он таким и остался в моей памяти – высокий, сильный, добрый, со зрением, я бы сказал, цветным. Как цветное кино. Он густо воспринимал жизнь, мир в его стихах вставал объёмным, весомым, зримым. Остались от него недописанные поэмы, стихи, строки, осколки таланта. Но и сейчас неподдельной юностью и свежестью восприятия веет от этих стихов... ? многие, многие строки, живые, молодые, с языческим восприятием жизни, остались от Коли Майорова». Самые яркие строки нашего земляка сегодня и предлагаются вниманию читателей Клуба «Симбирский глагол». Спустя десятилетия «поэт с божьей искрой», как назвал его Сергей Наровчатов, возвращается на свою малую родину. Николай Марянин, поэт и краевед.   Стихи Николая Майорова Утро Я иду. Берёзы мимо Вдоль по берегу бегут, В облаках седого дыма Чуть заглядывая в пруд.   За прудом упало прясло, Ветер пьёт из трав росу, ? рябина в кофте красной Улыбается овсу.   Глубиной пугает заводь, За осокой — пустыри Ловят жёлтыми глазами Золотой султан зари. 1936   ?стория. Она пропахла пылью вековою, Ветрами лет. ? ныне на меня Глядит бумагой древней гербовою, Случайно уцелевшей от огня. А было всё - и зябких листьев вздохи, ? сабель свист, и шёпот конопли. Как складки лба, изрытые отроги Легли в надбровья сплюснутой земли. Прошли века. Но ночью вдруг я внемлю - Вновь душу рвёт нам азиатский гик… ? тишина… ? падают на землю Мои густые, твёрдые шаги. 1936   Солнце Ходят, стонут половицы. ? опять от косяка Тянет мне испить водицы Чья-то белая рука.   Я стучал в окно, не чая, Что оттуда, полоня, В белом теле отвечая, Хлынет солнце на меня. 1936   Ленин Вот снова он предстанет в жестах Весь — наша воля. Сила. Страсть... Кругом — народ. ? нету места, Где можно яблоку упасть. Матрос. ? женщина с ним рядом. Глаза взведя на броневик, Щекой небритою к прикладу Седой путиловец приник. Он рот открыл. Он хочет слышать, Горячих глаз не сводит он С того, о ком в газетах пишут, Что он вельгельмовский шпион. Он знает это ложь. Сквозная. Такой не выдумать вовек. Газеты брешут, понимая, Как нужен этот человек Ему. Той женщине. Матросам, Которым снился он вчера, Где серебром бросают осыпь В сырую ночь прожектора... ? всем он был необходим, ? бредила — в мечтах носила — Быть может, им и только им В тысячелетиях Россия. ? он пришёл... Насквозь прокурен В квартирах воздух, кашель зим. ? стало сразу ясно: буря Уж где-то слышится вблизи. Ещё удар. Один. Последний... Как галька, были дни пестры. Гнусавый поп служил обедни. Справляли пасху. Жгли костры. ? ждали. Дни катились быстро. Уж на дворе октябрь гостил, Когда с «Авроры» первый выстрел Начало жизни возвестил. 1937   В Михайловском Смотреть в камин. Следить, как уголь Стал незаметно потухать. Услышать, как свирепо вьюга Стучится в ставни. ? опять Перебирать слова, как память, ? ставить слово на ребро ? негритянскими губами Трепать гусиное перо. Закрыть глаза, чтоб злей и резче Вставали в памяти твоей Стихи, пирушки, мир и вещи, Портреты женщин и друзей, Цветных обоев резкий скос, Опустошённые бутылки, ? прядь ласкаемых волос Забытой женщины, и ссылки, ? всем, чем жизнь её пестра, Как жизнь восточного гарема. ...? досидеться до утра Над недописанной поэмой. 1937   ?зба Косая. Лапами в забор Стоит. ? сруб сосновый воет, Когда ветра в нутро глухое Заглянут, злобствуя в упор. Зимой всё в инее и стуже, Ослабив стёкла звонких рам, Живот подтягивая туже, Глядит на северный буран. Кругом безлюдье. Хоть кричи! Стоит, как на дороге нищий. ? тараканы стаей рыщут В пустой отдушине печи. Метели подползают ближе. ? вдруг рванут из-под плетня, Холодным языком оближут В хлеву хозяйского коня. А сам хозяин бледнолицый, Окутан кем-то в белый холст, Лежит в гробу на половицах, В окамененье прям и прост. В окошко свет скупой бросая, Глядит луна в его судьбу, ? ветры жутко потрясают Его сосновую избу. Здесь по соседству с белым гробом, В ногах застывших мертвеца, За полночь я родился, чтобы Прославить мёртвого отца. Чуть брезжил свет в разбитых окнах. Вставал, заношенный до дыр, Как сруб, глухой и душный мир, Который был отцами проклят, А нами перевёрнут был. 1938   На Родине. Там не ждут меня сегодня и не помнят. Пьют чаи. Стареют. Свято чтут Тесноту пропахших пылью комнат, Где мои ровесники растут, Где, почти плечом двери касаясь, Рослые заходят мужики ? на стол клеёнчатый бросают Красные в прожилках кулаки. В дымных, словно баня, плошках Мать им щи с наваром подаёт. Мухи бьют с налёта об окошко. Кочет песни ранние поёт. Только в полдень отлетевшим залпом, Клочьями оборванного сна, Будто снег на голову, внезапно Падает на окна тишина. Пахнут руки лёгкою ромашкой, Спишь в траве и слышишь от руки Выползают стайкой на рубашку С крохотными лапками жуки. Мир встаёт такой неторопливый, Весь в цветах, глубокий, как вода. Даже слышно вечером, как в нивы Первая срывается звезда. Людям не приснится душный город, Крик базара, ржанье лошадей, Ровное теченье разговора... Люди спят. Распахнут резко ворот. Мерное дыхание грудей. Спят они, раскинув руки-плети, Как колосья без зерна, легки. Густо лиловеют на рассвете Вскинутые кверху кадыки. Видят сны до самого рассвета ? по снам гадают — Так верней — Много ль предстоящим летом Благодатных выпадет дождей Я запомнил жёлтый подоконник, Рад тому, что видеть привелось, Как старик, изверившись в иконе, Полщепотки соли на ладони Медленно и бережно пронёс. Будет дождь. Роняют птицы перья ?з пустой, далёкой синевы. Он войдёт в косые ваши двери Запахом немолкнущей травы, Полноводьем, отдыхом в работе, С каждым часом громче и свежей. Вы его узнаете в полёте Небо отвергающих стрижей, В бликах молний и в гуденье стёкол, В цвете неба, в сухости ракит, Даже в том, как торопливо сокол Мимо ваших окон пролетит. 1938   Утрата В тот день холодным было небо. Прохожий торопил свой шаг. Ещё с карнизов спущен не был С каймою траурною флаг. Мороз щипал до боли лица, ? на окраине, у рвов, Закоченевшие синицы Валились наземь с проводов. ? не спалось. ? было жёстко, Кровать, как ком сухой земли. ? три морщины вперекрёстку На лбу товарища легли. Он повернулся — в каплях пота — ? скрылся зябко в полумглу. Метнулась тенью самолёта От лампы тень в его углу. А утром — радио, газеты, Печаль моей большой страны, ? всем знакомые портреты В бордовый шёлк окаймлены. 1938   Заснуть. Застыть. ? в этой стыни Смотреть сквозь сонные скачки В твои холодные, пустые, Кошачьи серые зрачки. В бреду, в наплыве идиотства, Глядя в привычный профиль твой, ?скать желаемого сходства С той. Позабытой. Озорной. ? знать, что мы с тобою врозь Прошли полжизни тьмой и светом Сквозь сон ночей, весны — и сквозь Неодолимый запах лета. ? всё ж любить тебя, как любят Глухие приступы тоски, — Как потерявший чувство красок, Любил безумный, страшный Врубель Свои нелепые мазки. 1938   Что я видел в детстве Косых полатей смрад и вонь. ?кона в грязной серой раме. ? средь игрушек детский конь С распоротыми боками. Гвоздей ворованных полсвязки. Перила скользкие. В углу Оглохший дед. За полночь — сказки. ? кот, уснувший на полу. Крыльцо, запачканное охрой. ? морды чалых лошадей. Зашитый бредень. Берег мокрый. С травой сцепившийся репей. На частоколе чёрный ворон ? грядка в сорной лебеде. Река за хатою у бора, Лопух, распластанный в воде. Купанье — и попытка спеться. На берегу сухая дрожь. Девчонка, от которой ждёшь Улыбки, сказанной от сердца. ...Всё это шло, теснилось в память, Врывалось в жизнь мою, пока Я не поймал в оконной раме В тенётах крепких паука. О, мне давно дошло до слуха В углу, прокисшем и глухом, В единоборстве билась муха С большим мохнатым пауком. ? понял я, что век от века, Не вняв глухому зову мук, Сосал, впиваясь в человека, Огромный, холеный паук. ? я тогда, давясь от злобы, Забыв, что ветер гнал весну, Клялся, упёршись в стенку гроба, В котором отчим мой уснул. Клялся полатями косыми, Страданьем лет его глухих, Отмщеньем, предками босыми, Судьбой обиженного сына, Уродством родичей своих, — Что за судьбу, за ветошь бедствий Спрошу я много у врага! Так шло, врывалось в память детство, Оборванное донага. 1939   Дед Он делал стулья и столы ?, умирать уже готовясь, Купил свечу, постлал полы, Гроб сколотил себе на совесть. Свечу поставив на киот, Он лёг поблизости с корытом ? отошёл. А чёрный рот Так и остался незакрытым. ? два громадных кулака Легли на грудь. ? тесно было В избёнке низенькой, пока Его прямое тело стыло. 1939   В госпитале Он попросил иссохшим ртом воды. Уж третий день не поднимались веки. Но жизнь ещё оставила следы В наполовину мёртвом человеке. Под гимнастёркой тяжело и грубо Стучало сердце, и хотелось пить. ? пульс немного вздрагивал, а губы Ещё пытались что-то говорить. Врачи ему при жизни отказали. Он понял всё лекарства ни к чему. В последний раз он попросил глазами — ? пить тогда не подали ему. Хотелось выйти в улицу, на воздух. Локтями дверь нечаянно задеть. А ночь была такая, что при звёздах Ему не жалко было умереть. 1939   Песня Её сложил маляр, а впрочем, Она, быть может, потому Портовым нравилась рабочим, Что за неё вели в тюрьму. Ломали пальцы, было мало — Крошили зуб, грозили сжечь. Но и в огне не умирала Живая песенная речь. Матросы взяли песню эту ? из своей родной земли, Бродя волной морской по свету, В чужую землю завезли. А тот маляр потом был сослан. Бежал. На озере одном Он пойман был, привязан к вёслам ? вместе с лодкой шёл на дно. ?, умирая, вспомнил, видно, Свой край, и песню, и жену. Такую песню петь не стыдно, Коль за неё идут ко дну. 1939   На третьей полке сны запрещены. Худой, небритый, дюже злой от хмеля, Спал Емельян вблизи чужой жены В сырую ночь под первое апреля. Ему приснилась девка у столба, В веснушках нос, густые бабьи косы. Вагон дрожал, как старая изба, Поставленная кем-то на колёса. 1939   Творчество Есть жажда творчества, Уменье созидать, На камень камень класть, Вести леса строений. Не спать ночей, по суткам голодать, Вставать до звёзд и падать на колени. Остаться нищим и глухим навек, ?дти с собой, с своей эпохой вровень, ? воду пить из тех целебных рек, К которым прикоснулся сам Бетховен. Брать в руки гипс, склоняться на подрамник, Весь мир вместить в дыхание одно, Одним мазком весь этот лес и камни Живыми положить на полотно. Не дописав, Оставить кисти сыну, Так передать цвета своей земли, Чтоб век спустя всё так же мяли глину ? лучшего придумать не смогли. 1940   Все к лучшему. Когда прошла гроза, Когда я в сотый раз тебе покаюсь, Мне не страшны ни плечи, ни глаза, Я даже губ твоих не опасаюсь. Начнёшь злословить Пригрозишь отравой Про нашу быль расскажешь людям ложь ?ль пронесёшь за мной худую славу ? подлецом последним назовёшь Мне кажется, что не пройдёт и года, Как в сумерки придёшь ко мне опять Зачем-то долго медлить у комода ? пепельницей в зеркало бросать. Почто даётся буйство милым людям Когда пройдёт оно и, наконец, Мы все поймём и больше бить не будем Ни пепельниц, ни стёкол, ни сердец 1940   Я не знаю, у какой заставы Вдруг умолкну в завтрашнем бою, Не коснувшись опоздавшей славы, Для которой песни я пою. Ширь России, дали Украины, Умирая, вспомню... и опять – Женщину, которую у тына Так и не посмел поцеловать. 1940   Мы “Это время трудновато для пера.” Маяковский Есть в голосе моём звучание металла. Я в жизнь вошёл тяжёлым и прямым. Не всё умрёт. Не всё войдёт в каталог. Но только пусть под именем моим Потомок различит в архивном хламе Кусок горячей, верной нам земли, Где мы прошли с обугленными ртами ? мужество, как знамя, пронесли. Мы жгли костры и вспять пускали реки. Нам не хватало неба и воды. Упрямой жизни в каждом человеке Железом обозначены следы – Так в нас запали прошлого приметы. А как любили мы – спросите жён! Пройдут века, и вам солгут портреты, Где нашей жизни ход изображён. Мы были высоки, русоволосы. Вы в книгах прочитаете, как миф, О людях, что ушли, не долюбив, Не докурив последней папиросы. Когда б не бой, не вечные исканья Крутых путей к последней высоте, Мы б сохранились в бронзовых ваяньях, В столбцах газет, в набросках на холсте. Но время шло. Меняли реки русла. ? жили мы, не тратя лишних слов, Чтоб к вам прийти лишь в пересказах устных Да в серой прозе наших дневников. Мы брали пламя голыми руками. Грудь раскрывали ветру. ?з ковша Тянули воду полными глотками ? в женщину влюблялись не спеша. ? шли вперёд, и падали, и, еле В обмотках грубых ноги волоча, Мы видели, как женщины глядели На нашего шального трубача. А тот трубил, мир ни во что не ставя (Ремень сползал с покатого плеча), Он тоже дома женщину оставил, Не оглянувшись даже сгоряча. Был камень твёрд, уступы каменисты, Почти со всех сторон окружены, Глядели вверх – и небо было чисто, Как светлый лоб оставленной жены. Так я пишу. Пусть неточны слова, ? слог тяжёл, и выраженья грубы! О нас прошла всесветная молва. Нам жажда зноем выпрямила губы. Мир, как окно, для воздуха распахнут Он нами пройден, пройден до конца, ? хорошо, что руки наши пахнут Угрюмой песней верного свинца. ? как бы ни давили память годы, Нас не забудут потому вовек, Что, всей планете делая погоду, Мы в плоть одели слово «Человек»! 1940   Я с поезда. Непроспанный, глухой. В кашне измятом, заткнутом за пояс. По голове погладь меня рукой, Примись ругать. Обратно шли на поезд. Грозись бедой, невыгодой, концом. Где б ни была — в толпе или в вагоне, — Я всё равно найду, Уткнусь лицом В твои, как небо, светлые, Ладони. 1940   Нам не дано спокойно сгнить в могиле — Лежать навытяжку и приоткрыв гробы, — Мы слышим гром предутренней пальбы, Призыв охрипшей полковой трубы С больших дорог, которыми ходили. Мы все уставы знаем наизусть. Что гибель нам? Мы даже смерти выше. В могилах мы построились в отряд ? ждём приказа нового. ? пусть Не думают, что мёртвые не слышат, Когда о них потомки говорят. 1941   В августе Берег цвёл репейником и илом, За репей цеплялась лебеда, ? как будто намертво застыла В чёрно-синей заводи вода. Бочаги пугали глубиною, Синей топью угрожала зыбь. Бурлаками с звонкой бечевою Шли отлогим берегом вязы. А навстречу — выжженные дали В неумолчном грохоте войны... Серебром рассыпанным упали Бубенцы серебряной луны. Дымом потянуло из ложбины, Ветер дол тревожил горячо. Кисти окровавленной рябины Тяжело свисали на плечо. 1941   Пусть помнят те, которых мы не знаем Нам страх и подлость были не к лицу. Мы пили жизнь до дна и умирали За эту жизнь, не кланяясь свинцу. 1941   О нашем времени расскажут. Когда пройдём, на нас укажут ? скажут сыну — Будь прямей! Возьми шинель — покроешь плечи, Когда мороз невмоготу. А тем — прости, им было нечем Прикрыть бессмертья наготу. 1941