Клуб «Симбирский глагол». Ведущий Клуба – Жан Миндубаев. Тема заседания: «Дети войны». От ведущего. Мы продолжаем публикацию мемуаров  тех детей  Великой Отечественной войны, которые в одном строю со взрослыми помогали отечеству ломать хребет  германскому фашизму. Сегодня вы узнаете о судьбе одного из них... Воспоминания Аркадия Троепольского названы просто: «ТА ЗАВОДСКАЯ ПРОХОДНАЯ, ЧТО В ЛЮД? ВЫВЕЛА МЕНЯ...» Но сколько в них мужества, горечи и той несгибаемой воли, которая и делает человека человеком... *** ТА ЗАВОДСКАЯ ПРОХОДНАЯ, ЧТО В ЛЮД? ВЫВЕЛА МЕНЯ…   ….Год 1937ой для нашей семьи начинался хорошо. Мама работала библиотекарем во Дворце Книги. Отец стал кандидатом в члены Союза писателей СССР. Вышел сборник его рассказов и повестей «Черемшан», его пьесу «Орден» принял к постановке Ульяновский драмтеатр. ? вдруг всё рухнуло: отца арестовали… Выдали  бумагу:«Осуждён на 10 лет без права переписки». За что?! Маму сразу уволили. Мы бедствовали и голодали, выжили, благодаря помощи родных. Наконец, через знакомых мама устроилась на работу в библиотеку краеведческого музея: мизерная зарплата, но зато – в подвале, подальше от чужих глаз. Мы жили с мамой и младшим братом Борисом в коммуналке на улице Радищева. В 1941 году я заканчивал  восьмой класс. Всю ночь готовился к первому экзамену, заснул под утро. Проснулся, хотел позавтракать, но ничего съестного не нашёл. Злой и голодный  отправился в школу. Вечером мама заняла у кого-то денег и принесла кулёк пшена. Мы сидели втроём перед печкой, подкладывали щепки и смотрели, как жадные язычки огня облизывают чугунок. ? вот, наконец, мы работаем ложками! Мама смотрит на нас и глаза её подозрительно блестят… Помню, мы с ребятами на крыльце соседского дома играли в «подкидного». В открытую дверь позвали: «?дите слушать радио, важное сообщение». Мы уселись на завалинке. В окно выставили чёрную тарелку репродуктора: «Говорит Москва. Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза». Война! Тихая воскресная улица мгновенно ожила, люди перебегали из дома в дом, шумно переговаривались… На следующее утро мы с ребятами пошли в школу. Нам обрадовались: «Собирайте вещи,  поедете в совхоз. Там всех механизаторов забрали в армию». Действительно, в совхозе остался только бригадир, неразговорчивый мужчина в годах. Подвёл нас к трактору, кратко объяснил, что к чему. Каждый из мальчишек получил по машине. Это были старенькие колёсные тракторы, латанные-перелатанные, нам же они казались чудом техники. Предстояло пахать земли под озимые. Заводить двигатель рукояткой мы не могли из-за нехватки силёнок, заливать в бак топливо нам не разрешалось из-за  пожароопасности. Всё это делал сам бригадир. Он сидел на опушке леса и наблюдал за нами, готовый в любую минуту прийти на помощь. Это были удивительные дни. Нас поднимали рано, завтрак девчата привозили в поле. Трудовой энтузиазм был такой, что первое время мы и завтракали, не слезая с трактора. А завтрак – парное молоко в глиняном кувшине и крупно нарезанные ломти деревенского хлеба, ароматного до невозможности! ? снова трактор, послушный твоей воле, тащит многолемешный плуг, и с каждым витком ширится вспаханный клин, и представляешь себя не на стареньком тракторе, а на мощном танке, грозной боевой машине, которая давит колёсами не сорняки, а ненавистных фашистов… Парадокс, но так было: наголодавшись, я только в начале войны смог поесть не то, что вволю – до отвала. На краях поля, которое мне досталось, располагались два полевых стана. ? на каждом для механизаторов готовились обеды. Мне, конечно, было стыдно, но удержаться не мог. Заезжал поесть на оба стана. Бригадир это видел, однако ничего не сказал. С чувством исполненного долга вернулись мы с трудового фронта в город к началу учебного года, а в школе  – военный госпиталь. Дома я твёрдо заявил маме, что буду искать работу. На южной окраине торчала башня непонятного назначения. Оказалось, что это и есть завод «Металлист». В заводоуправлении сказали: «Походи по заводу, приглядись». ? я пошёл. Литейный цех мне не понравился. Огромное помещение с воротами в торцах и печью-вагранкой посередине, солнечный свет едва пробивается сквозь закопчённые стёкла, в полутьме рабочие возятся в земле, расхаживают чумазые мальчишки моего возраста, пахнет чем-то кислым. Шум, грохот, люди не слышат друг друга и вынуждены кричать. Совсем другое дело – модельное отделение: светло, приятно пахнет свежераспиленной древесиной, за верстаками работают люди, способные смастерить из дерева любую вещь! Но в отделе кадров выдали направление  в литейный цех учеником формовщика. Первого сентября 1941 года я отправился на работу, шёл пешком почти целый час. Предъявил в проходной пропуск, не увидев идущих на смену заводчан, сел на скамейку и вдруг услышал размеренный гул: завод работает! Опоздал! Опрометью бросился в цех! К счастью, в первый день всё обошлось. На участке формовки, на первый взгляд, работать не сложно: два чугунных ящика без дна и крышки – верхнюю и нижнюю опоку – нужно наполнить формовочной землёй, утрамбовать, с помощью деревянной модели создать в земле пустоту, соединить с помощью стержней две половинки опоки. Это и будет форма, которую затем через воронкообразный литник заполнят  расплавленным металлом. После того, как металл остынет, отливку извлекут из земли, и отправят для обработки на станках в механический цех. За смену несколько формовщиков устилают пол огромного цеха длинными рядами форм, готовых принять металл. Смотришь на этот частокол и думаешь: «Сколько же потрачено сил, чтобы без устали ворочать тяжеленные опоки, перемещать и трамбовать горы земли!» Я быстро освоил профессии формовщика и литейщика, подружился с ребятами. Таким он помнится – рядовой рабочий день военной поры. Наскоро позавтракав, целый час шагаю до завода. Войдя в цех, начинаю работать на формовке. Темп такой, что с соседями словом перекинуться некогда. ? так до обеда. В столовую каждый идёт со своим кусочком хлеба. Меню никто не спрашивает: все и так знают, что на первое – щи из мёрзлой капусты, на второе – та же капуста, только тушёная. После такого нежирного обеда ложку мыть не нужно: облизал, сунул за голенище – и шагай в цех. Если формовка отнимает много сил, то загрузка печки-вагранки металлом и заливка форм не оставляет их вовсе. Ведь носилки с чугунными болванками  весят не менее центнера, а поднимать их надо на самый верх по крутой лестнице. Все сто килограммов веса достаются тому, кто несёт носилки  сзади. Груз кажется непосильным, кажется, ещё немного и руки вывернутся, и содержимое носилок рухнет вниз, сбивая тебя с лестницы. Шатаясь и стиснув зубы, плетёшься, нащупывая ногами поперечины лестницы, и стараясь не отставать от напарника – такого же мальчишки 15-16 лет. Наконец, кончается подъём,  и груз с грохотом проваливается в прожорливую пасть вагранки. Передышка не значительна, в следующий заход меняешься с напарником местами. К концу загрузки ни рук, ни плеч не чувствуешь. После вагранки идёт разливка. Здесь внимание – на пределе. Нужны хороший глазомер, крепкие нервы, решительность и осмотрительность, ведь в руках у тебя тяжеленный ковш с расплавленным металлом, который нужно залить в опоку. Главное – попасть сразу струёй из ковша в отверстие литника, и не прерывать струю, иначе металл схватится прежде, чем заполнит форму, и получится брак. Рабочие ночной смены вынут готовые детали из опок и их передадут в механический цех, где за дело примутся резцы, фрезы, свёрла, и деталь, изготовленная и моими руками тоже, начнёт работать в какой-то военной машине… Ну вот и всё! Выключен вентилятор, в цехе наступает непривычная тишина. В полутьме все сгрудились у огромного чана с чистой проточной водой. Умываемся, стараясь экономнее расходовать мыло, ставшее страшным дефицитом. На усталых лицах – улыбки, слышны шутки, смех. Шагаю домой. В голове привычно бьётся тревожная мысль: «Только бы без брака!» Мама не спит, ждёт меня. Разворачивает одеяло – там ещё тёплый ужин, расспрашивает, как прошёл день, но я уже ничего не соображаю. Глаза слипаются, и ложка не держится в руке. В городе всё больше эвакуированных, их расселяют по квартирам. Нашу двухэтажку на улице Радищева целиком отдали детскому дому, эвакуированному из Ленинграда. У нас теперь другой адрес: площадь Республики – это на Новом Венце. Комната меньше прежней. Вместо сарая для дров пришлось использовать подпол, куда мы с братом затаскивали брёвна и в темноте ухитрялись их распиливать и даже колоть на полешки. Неподалёку от дома располагалась зенитная батарея, защищавшая мост через Волгу. 1 января 1942 года мне присвоили высший рабочий разряд, а ещё через полтора месяца назначили технологом. А мне ещё 16 лет! Как технолог я должен был определять причины брака, а как формовщик и литейщик специализировался на отливках из цветных металлов – бронзы, меди, алюминия  Заказы на такие отливки часто поступали в конце смены, поэтому  приходилось ночевать на заводе. Я изготавливал несколько форм по заданию – и ещё сверх плана для подстраховки. Рабочие ночной смены помогали разлить металл, а я, пока остывали мои отливки, старался помогать им – долг платежом красен. Спал здесь же, в остывающей после сушки стержней печи, а утром – опять за работу. Мама ночи напролёт ждала меня напрасно. Первым моим начальником был Николай ?ванович Карпеев. Литейное дело знал он досконально и учил нас, молодых, личным примером. В цех приходил самый первый, всё разъяснял. А бывало, сам показывал, сняв пиджак и засучив рукава, как нужно действовать. Помню мастера Григория Алексеевича Скворцова – эмоциональный, добрый, отзывчивый, он относился к молодёжи по-отечески. В цехе мне дали прозвище «москвич»: завидев женщину, несущую что-нибудь тяжёлое, бросался ей на помощь, не матерился и не курил. Хотя закурить пришлось. Все садились на перекур, а я продолжал работать. Прошёл шепоток: выпендривается. Ничего не оставалось, как слиться с массами. Мой друг Володя Давыдов изготовил мне шикарный портсигар с вклеенным сердцем из красного дерева – предмет дикой зависти всех курильщиков цеха. Зимой я очень мёрз, и выменял у соседки на поллитровку ватные штаны, ношенные, насквозь пропитанные мазутом, но я был рад обновке. Как-то я разливал металл в объёмную форму, рядом, за моей спиной, делали то же самое, но форма оказалась влажной,  и при разливке раскалённого металла образовался пар, из-за которого металл начал «стрелять», и его брызги  попали на мои пропитанные мазутом штаны. Чувствую, что припекает, народ кричит: «Москвич, горишь!», а бросить ковш не могу – будет брак. Аккуратно долил металл, поставил ковш на землю и со всех  ног побежал к чану с водой, оставляя за собой дымный след. Плюхнулся в воду. Беды не случилось, хотя пришлось после смены забраться в печь, чтобы как-то высушить одежду и валенки. Потом на одежду мама наставила заплаток, а штаны пришлось выкинуть. В январе 44-го года я приступил к занятиям на вечернем отделении автодорожного техникума. Спать пришлось ещё меньше: 12 часов работа, два часа путь на работу и обратно, и ещё часы занятий в аудитории и дома. Грянул чёрный для меня день – 25 февраля 1944 года. После обеда я получил срочное задание: изготовить несколько деталей из алюминия. Прикинул: если плавить металл в маленьком тигле придётся делать это дважды, могу опоздать на учёбу. Решил сделать всё за один раз в большом тигле и попросил ребят из школы ФЗО помочь мне. Когда металл расплавился, нужно было добавить раствор хлористого цинка. Кладовщик  выдал мне раствор в жестяной банке. Едва начал я выливать его в тигель, раздался оглушительный взрыв. Огненная струя выплеснулась прямо на меня, хлестнула по глазам, загорелись шапка, ватник, брюки и валенки. Я слышал голоса бросившихся мне на помощь людей, но ничего уже не видел. В медпункте промыли лицо, забинтовали. В больнице услышал слова врача: «Левый пропал, придётся удалять. У правого шансы не значительны». ?так, я ослеп. Мама с братом Борисом приходили ежедневно, я ждал их с нетерпением, потому что в больнице не было радио, а мама приносила толстые журналы и читала. Помню, сильное впечатление произвела на меня поэма Твардовского про Василия Тёркина. Операции следовали одна за другой. Один глаз удалили, а другой пытались спасти. Врачебная комиссия признала меня инвалидом первой группы -  в девятнадцать лет! На заводе установили, что причина взрыва тигля  с раскалённым металлом – наличие воды в растворе хлористого цинка. В аварии виновен кладовщик, хранивший раствор  в незакрытой посуде на подоконнике, куда  стекала талая вода с покрывшихся льдом стёкол. Настал день прощания с заводом – горьким было это прощание. Ребята обступили, жали руку, обещали навещать. Потянулись дни, когда моим единственным занятием было слушать радио и думать. Вдруг вспомнился довоенный случай. Мы играли в лапту, и мяч угодил в окно комнаты, где жила горбатая женщина. Она с руганью стала гоняться за нами, а мы приплясывали и дразнили её: «Горбунья! Горбунья!» Вечером мама взяла меня за руку и повела извиняться. Я упирался, но это было бесполезно. Мама подтащила меня к скамейке, где с соседками сидела эта женщина. Я прошептал, не поднимая глаз: «Простите, больше не буду». Мне было очень стыдно, но мама скомандовала: «Громче!» Горбунья встала, растерянно посмотрела на нас, а потом погладила меня по голове: «Ладно, что уж так-то». До сих пор стыдно!  А теперь я слышал вслед: «Слепой!» Может, моя слепота – наказание за тот грех? Вскоре в Ульяновск прибыла известная профессор-офтальмолог, её слова вселили надежду: «Вы ещё молодой, возможно, зрение правого глаза частично восстановится. Главное –  не хороните себя в четырёх стенах, идите к людям». Я начал ходить с друзьями в кино и на танцы: не вижу, но слышу! Ребята из цеха стали приходить в гости. Брат Борис занимался в секции спортивной гимнастики, которой руководил преподаватель пединститута Владимир Петрович Важневич. Он разрешил мне заниматься «внештатно». Я не мог вместе со всеми бегать и прыгать, но в комбинациях на спортивных снарядах и вольных упражнениях старался не отставать от других. За два года усиленных тренировок окрепли мышцы, я возмужал и, главное, смог одним глазом разобрать первые буквы. Это была победа! Я поступил в заочную среднюю школу, поставив цель перерешать все задачи в учебнике. Если уставал – делал стойку на руках: кровь приливала к голове,  и я вновь щёлкал задачки, как орешки. Я получил аттестат зрелости с одними пятёрками, что дало мне право на поступление без экзаменов в любой вуз Советского Союза. Так я стал студентом исторического факультета Казанского университета. Продолжал заниматься спортом: гимнастика, волейбол, лыжи, коньки и шахматы. Женился, по распределению попал на станцию Письмянка под  Уфой, рядом строился город нефтяников Лениногорск. Работал в школе, руководил студией телевидения города Лениногорска. В 1968 году вернулся в Ульяновск, который строился к предстоящему 100-летию со дня рождения В.?. Ленина. В должности  старшего редактора «Ленинианны» на студии телевидения подготовил передачу «На родине ?льича», которая транслировалась через Москву на ?нтервидение – прямо из котлована возводимого Ленинского мемориала. Вернувшись в Лениногорск, продолжал сотрудничать с газетами и журналами, заведовал отделом редакции местной газеты, был заместителем директора учебно-курсового комбината.  Когда  вновь ухудшилось зрение, стал печатать на машинке вслепую. Более полувека я прожил вдали от Ульяновска, но мне не забыть его, этот город светлой поры детства и юности. Никогда не забуду родной завод, через проходную которого вошёл в сентябре 41-го во взрослую жизнь. Этот завод научил меня ценить труд и заработанную солёным потом копейку, а главное – уважать рабочего человека. ? потому лучшие мои зарисовки, очерки, телепередачи – о людях труда, умельцах и работягах. Когда мне приходится туго, я всегда вспоминаю военные годы, проведённые в цехе, это помогает жить и бороться, преодолевать невзгоды. Когда на встречах с молодёжью мне задают вопрос, счастлив ли я, – отвечаю: счастье – это, когда ты нужен. Выходит, что я был счастлив всегда. Я был необходим мальчишкам и девчонкам, которых учил в школе, читателям и зрителям, для которых писал газеты и готовил передачи. ? особенно горд и счастлив тем, что в тяжелейшее военное время оказался нужен заводу и Родине.   Навеки в память упакую литейку в сполохах огня ? заводскую проходную, что в люди вывела меня.