Клуб «Симбирский глагол». Жан Миндубаев.   Колесо превращений   На рассвете кобелек Кобик вышел из будки, стоящей во дворе старой догнивающей крестьянской избы и крепко встряхнулся. Просыпаясь, он всегда встряхивался так, что казалось, оторвутся его черные уши, и весь сам он вылетит из рожденной для счастья жизни и движения упругой плоти. Душа и плоть были в нем едины — так считал его хозяин. «Ну, что, брат, душа опять зовет? — спрашивал он Кобика. — Айда, пошли в лес!» Кобик взвизгивал от слова «лес» и рвался за ворота. После целого года жизни в городе, после нудной зимы, после скучных прогулок на поводке, Кобик готов был сутками носиться в этом мире запахов, звуков, шорохов. Но главное — запахов. Он был следопыт, охотник, хоть и числился в дворнягах. Обычно по утрам они с хозяином уходили далеко по зарастающей лесной дороге. ? Кобик, не теряя из вида ни запаха, ни шороха шагов хозяина, носился по лесу как хотел и куда хотел. Но это было после девяти утра. А Кобик вставал рано. Лежать у будки, томиться было так скучно! ? появилась у него маленькая, скрываемая от хозяина, тайна. Вот и сегодня. Безветрие, безмолвие, сырость... ? потому так хорошо было слышно окрест. До ушей Кобика, стоявшего возле запертых ворот, дошепталось, дошло: далеко отсюда, за четыре километра, в осыпающемся овраге, в вырытой под старым корневищем норе, повернулась и стала лизать своих щенков волчица. Он услышал еще, как волк, спавший у входа в нору, на шевеление в своем доме слегка прихлопнул хвостом, явно довольный жизнью. «Да, да! — подумал Кобик. — Они уже просыпаются! Но — подальше от них, подальше!» Нырнув в подворотню, он понесся по росистой колее. С каждым прыжком он все больше и больше захлебывался от влажного воздуха и тех чувств, что распирали его... А чувств было два. Первое: он знал, что хозяин огорчался, когда Кобик уходил из дома. ? он очень не хотел портить любимому человеку настроение. Потому и удирал из дома по своим делам в рань, пока хозяин еще спал. Он знал, что еще успеет вернуться до того часа, когда этот стареющий и, возможно, добрый человек встанет, зашаркает в сенях шлепанцами. А Кобик уже будет сидеть у входа в будку! ? сделает вид, будто он только что встал. ? потянется, и встряхнется... Но брызги с еще не высохшей шерсти долетят до хозяина... ? он так посмотрит на Кобика, что тот засмущается и даже, возможно, покраснеет... Вот почему он несся сейчас вперед все быстрей и быстрей. А бежал к поселку Техмел, где... Ну, ждали его, ждали. 2 Собака у художника Максимова завелась случайно. Он никогда не думал, что это ему понадобится. Он смотрел на всех этих овчарок, догов, дворняжек, спаниелей и прочую четвероногую тварь с некоторым пренебрежением и даже жалостью. «Ну, что прилепились к людям, сами себе еду не умеете добыть? ? это — потомки волков? Эх-хе...» Может, такое отношение к собакам было у него потому, что он (не без тайной гордости) считал себя человеком крепким. Однажды он пришел к приятелю, большому оптимисту и бабнику, и застал его в сильном трансе. «Ты чего?» — поразился Максимов. «Джек вчера под трамвай попал», — ответил приятель и заплакал... Максимов изумился: так убиваться из-за собачьей смерти?! «Вот заведешь — сам узнаешь», — ответил приятель. Я? На кой хрен он мне нужен? Со временем выяснится, что Максимов сильно заблуждался. Но выяснится это не тогда, когда, вернувшись с персональной выставки из Москвы, он найдет на столе записку, в которой его молодая (уже вторая) жена сообщит, что навсегда уезжает из Приволжска (как ему скажут — с удачливым греческим бизнесменом)... ? не после двух лет черной пьяни, когда он, чудом выжив, отпустит бороду и поклянется на могиле матери «не брать на грудь» больше ни грамма... ? даже не в тот день, когда Максимов впервые встретится с Кобиком. А встретятся они так... 3 Отдышавшись, отмаявшись, оклемавшись после бегства жены, после невероятных загулов с черными пропастями отчаяния, Максимов медленно возвращался к жизни. Давалось это с трудом, требовало аскетизма. Со старыми приятелями общение было утрачено — а где обретешь новых, когда тебе уже за пятьдесят? Впрочем, отшельничество художника и не особенно мучило. Он отскреб засохшие мазки на палитре, стал выезжать на этюды. ? набрел вскоре на крошечный хуторок Вязки, где и купил за гроши старую избу. ?зба была изъедена мышами и нестерпимо воняла, особенно после дождей; нещадно дымила печка, а за хлебом и прочей едой надо было ходить за километр в поселок с тоскливым названием Техмел, которое, естественно, местные остряки давно переиначили на «Похмел»... Как-то, поев щей, Максимов пошел выкинуть обрезки головизны и кости. Маленький черненький щеночек топтался на крыльце. Дернулся убежать. Но приостановился и завертел хвостиком: «А вот я тут...» На шее у него болтался ошейник из бельевой веревки. Схватив мосол, щенок бросился вон. Ну —  и с Богом! Они, однако, снова встретились. Под вечер, в саду. Щенок сладко спал. Передние лапы лежали на драгоценной кости... Что-то в душе Максимова сдвинулось... Он тихонько пошел из сада к себе. Оглянувшись, увидел, как щенок бредет за ним, держа в зубах все тот же мосол. Темнело. Девать нежданного гостя было некуда. Вытряхнув из картонной коробки какую-то рухлядь, Максимов поставил ее на веранду. Щенок улегся в коробке, как в собственном доме... А через день — исчез. Среди зарослей пижмы, густо перевитых мышиным горошком, художник увидел бездыханного щенка. Он лежал на боку, по морде деловито сновали муравьи... Максимов взял его на руки и понес домой, недоумевая: зачем он это делает?! Четыре дня щенок не ел, не пил и все пытался забиться в самый темный угол избы. Максимов, разжимая слабенькие челюсти, вливал в дохлика очередную дозу биомицина. На пятый день щенок, не вставая, потянулся к половине яйца на ладони Максимова и стал жевать. «Захотел жить, стервец! — улыбнулся Максимов. — Ну-ка, глянем, кто есть... А, кобель. Маленький. Значит, Кобик». Черный, с рыжими бровями и белыми подпалинами на лапах и таким же трезубцем под хвостом, собачий детеныш оказался умным и сообразительным. Коричневые глаза его все глубже и глубже заглядывали в душу Максимова... Первую в жизни Кобика и пятьдесят третью в жизни Максимова зиму они просидели в Вязках. Зима была сиротской, малоснежной, мороз устоялся лишь к Рождеству. Еще осенью Максимов соорудил для своего песика будку, навалил на нее копешку сена — и радовался тому, что его питомцу и тепло, и уютно, и сытно... Раз в неделю они ходили в поселок Техмел — через поле, сквозь молодой соснячок, мимо зарослей терновника. ?м было хорошо вдвоем... Обретя дом и хозяина, Кобик приосанился, выпрямился, вроде бы даже подрос. Опасности не сознавал, бежал навстречу любимому живому существу — человек, лошадь или злющая соседская корова Азиза — все едино. Облаивал от души, отгонял от двора: чужим не сметь! Все, что жило на территории подворья, он считал подлежащим своей опеке и защите. Однажды Максимов увидел Кобика явно не в своей тарелке. Поскуливая, он нерешительно топтался возле будки. А в ней слышался писк котят и умиротворенное урчание соседской кошки Настюны. Отчего ей взбрело превратить Кобикову будку в роддом? Почему пес не вытряхнул вон всю кошачью семейку? Пришлось для сверхгостеприимного хозяина сооружать еще одну будку... Котята выросли в прежней. Кобик удивлял Максимова сметливостью, интуицией, логичностью поступков. Подчас ему казалось, что пес этот явлен в его жизнь для того, чтобы нечто прояснить, растолковать, на что-то намекнуть. От этого становилось не по себе. Как и от мысли, что однажды Кобик вдруг возьмет да исчезнет, уйдет из его жизни... 4 Это лето они ждали с особым нетерпением. В июне Кобику исполнилось ровно пять лет. Юбилей. Все равно, что полвека для человека. Как только они явились в Вязки, сосед ?ван Гришин, постоянно живший на хуторе, хмуро сообщил: «Нынче в зиму у меня десяток овец резанули, — выпил поднесенный Максимовым стакан и добавил, — нехорошо стало в наших краях, Степаныч, волки завелись. Серые хищники. Да. Охотники нужны. Да». Максимов пропустил эти слова мимо ушей. Какое они имели к нему отношение? У него ведь не водилось ни овец, ни кур, ни свиней... С чего бы ему тревожиться, есть волки возле Вязков или нет? Бог был щедр на радости. Менялись дни — с дождями и солнцем, с вековечными «ку-ку» на утренней и неизменным «крэкс-крэкс» на вечерней заре. ? каждый день нес ощущение полнокровной радости бытия... О, как тянулась к свету трава! Как ошалели ласточки над крышей! Как запахли в июне таволгой и ромашкой лесные поляны! Что творилось с Кобиком! Ошалевший от свободы, носился он по окрестностям хутора; иступленно гонял воробьев, норовивших поживиться у его кормушки; закрутил крутой роман с сучкой Милкой — единственной в округе дамой — и оттого вальяжной и вроде бы недоступной. Но разве можно было устоять перед галантностью Кобика и его донжуанскими манерами! Милка жила в поселке Техмел — и именно туда бегал Кобик по утрам тайком от хозяина. ...А к волчьей норе его привел запах. Острый, отдающий собакой и еще кем-то, запах заманил Кобика в глухой, забитый папоротником и валежником овраг. Что-то было там, в этих зарослях — тревожно-манящее, влекущее. Некая тайна. Она открылась ему внезапно. С высокого обваливающегося края оврага он увидел разнеженную на утреннем солнышке волчицу. Она блаженно вытянулась у черной дыры, уходящей под вывороченное корневище сосны. Под брюхом у нее сладко спали трое волчат. Волчья нора! Обливающий все тело страх охватил Кобика. Не пикнув, не дыша, не шевельнув ухом, пополз задом прочь... Он впервые в жизни учуял запах смерти. «Никогда больше не приду сюда, никогда!» Он не знал, что зорко наблюдать, ходить по следу, затаиваться и ждать своего часа дано не только ему. 5 Следы чужака возле логова волк обнаружил сразу. ? мгновенно понял, откуда пришла эта ненавистная, вмиг наполнившая его яростью тварь. Собака! Собака с хутора! С того самого, где прошлой зимой они так славно отмечали с подругой свою свадьбу. Запах теплой овечьей крови, аромат пиршества до сих пор пьянил его... Тогда этот праздник удался именно потому, что на хуторе не было собаки. ? вот, значит, она появилась. При мысли об этом у волка вздыбился загривок и подтянулись губы, обнажив мощные, еще даже не начинающие желтеть клыки... О-о-о, собачье племя! Кровные враги, предатели рода, лакеи человечества! На вопрос, кого убивать первым — овцу, человека, со­баку? — ответ мог быть только один: собаку!!! Так началась охота за Кобиком. Бежавшее светлым росистым утром на любовное свидание существо было беспечным, веселым и расположенным только к добру. Хуторок еще спал, лишь скворцы оглашено носились со своими выводками... Все здесь было родным и знакомым для Кобика. Вот старый вяз, под которым он однажды затеял свару с черно-белым котом Барся-Марся. Слишком зазнался котяра, пришлось его загнать на дерево... А вот кирпичный домик Егорыча, который всегда выставляет для него еду, в разбитом чугунке. Неважная еда — жидкая каша, рыбьи кости — да ведь не то дорого... А во-он, на отшибе крепкое хозяйство, куда и принесли пять лет назад щенка для утехи внучатам... А когда он им надоел — его выгнали со двора... ? если бы не хозяин... Вспомнив о нем, Кобик даже привстал: а не повернуть ли назад? Как-то совестно ему стало перед стариком, который даже не догадывается, для каких утех чешет сейчас его любимец по росистой июньской тропе. ?менно в это мгновение нечто большое, страшное, молчаливое и вылетело из одичавшего вишенника, навалилось, хапануло громадный пастью. Зверь хотел захватить загривок, чтоб враз, намертво перекусить горло... Но Кобик рванулся, капканьи челюсти сомкнулись на костреце, у самого хвоста, впились в тело, чтобы уже не отпускать жертву, добить... ?звернувшись до хруста в позвоночнике, Кобик достал-таки правым верхним клыком желтый, стальной, немигающий глаз врага... ? тот отпрянул. ...Он добрался до дома, с трудом пролез в подворотню и затих в будке. Проснулся Максимов, просвистал, покликал — у Кобика не было сил отозваться. Хозяин долго ворчал, сердился, искал его — и только тогда из израненного, пропоротого в двух местах собачьего тела истек жалобно-извиняющийся стон... У Кобика хватило сил выползти из будки. Целый день он лежал в тени у крыльца и все пил, пил из подносимой Максимовым плошки... «Подохнет, — сказал равнодушно зашедший за куревом сосед Гришин. — Его почти насквозь прокусили, у него воздух в брюхе. Подохнет...» Максимов посыпал собачьи раны стрептоцидом, промыл марганцовкой — он не верил словам Гришина, ему все казалось, что песик поцапался в обычной собачьей сваре, что вот он отлежится, встанет, отряхнется — и, ткнувшись холодным носом в ладонь, скажет: «Ну пошли, поиграем в мячик!» Кобик умер ровно в десять вечера. Лапы дернулись, отвисла челюсть, вывалился длинный, теплый, еще розовый язык. Максимов заворачивал его в свою рубашку — слезы текли по его небритому лицу... Схоронив Кобика в саду под посаженными им когда-то у забора соснами, Максимов долго пил водку с соседом. Потом взял свою старую тулку, подул в стволы. Загнав два патрона, пошел на собачью могилку — дать салют в честь Кобика. Над лесами, над тихой июньской благодатью разливалась розовая заря. Выстрелы никого не встревожили — в этих краях браконьеры палили в любое время года... Хватились Максимова лишь через три дня. Он лежал ничком на подсохшем могильном холмике. Милицейский следователь не затягивал официальное расследование: «Самоубийство на почве пьянства». «Да, он по собаке своей убивался, как умалишенный», — уточнил сосед Гришин. Участкового это не интересовало. Он был озабочен другим: пустых патронов в магазиннике два, а рваная рана на груди — единственная. Может, этот псих еще кого прикончил, а?..