Юрий Грунин: «Я оставил души своей слепок в отпечатках спрессованных строк...»   25 апреля 2014 года на 93-м году жизни скончался наш земляк, самый известный в России ульяновский поэт – Юрий Грунин. Его дочь Ольга Маринина в тот же день прислала мне короткое письмо: «Отец умер сегодня, 25 апреля. Завтра мы с Юлей вылетаем в Караганду, а дальше как получится». Ольга живёт в городе Гагарине под Смоленском, её сестра Юлия — в Томске. А Юрий Васильевич с супругой Анной Павловной последние несколько десятилетий жил в центральном Казахстане, в городе Джезказган. Оказался он здесь не по своей воле, но так уж получилось, что остался на этой земле навсегда... Юрий Грунин родился в Симбирске 26 мая 1921 года. Дом его родителей стоял на улице Бебеля, названной так большевиками тремя годами ранее. Но в народе её продолжали звать Нижне-Чебоксарской. Грунин позже иронизировал по этому поводу: «Нашу улицу обозвали улицей Бебеля (бе-белены объелись?)». А через три года, в 1924-ом, и Симбирск сменил своё название, о чём Юрий Васильевич написал 70 лет спустя в стихотворении «Ульяновск»: «Годы, увы, не покатятся вспять / к былям неблизким. / Как бы хотелось мне, чтобы опять / стал ты Симбирском!» Стихи он начал писать ещё в школе, а опубликовался впервые в ульяновской газете «Пролетарский путь» в конце 1930-х. С детства дружил с ещё одним известным нашим поэтом Борисом Бызовым. А потом Юрий Васильевич поступил в Казанское художественное училище, откуда и ушёл на фронт. Война перемолола Грунина, задав трагический вектор и его жизни, и его творчеству. Три года он провёл в немецком плену, а потом десять лет — в сталинских лагерях.  Сотрудники НКВД обвинили поэта в том, что он сочинил гимн армии Власова, хотя песню эту ещё до войны пела вся страна, и Грунин знал только несколько её строк. Тогда-то и оказался он на медных рудниках Степлага, вокруг которых возник город Джезказган. Когда Юрий Грунин вернулся в Ульяновск, родной город его не принял. Со справкой «врага народа» ему отказали в прописке даже в собственном доме. Несколько лет Юрий Васильевич ещё надеялся, ждал, устроился даже на временную работу, но реабилитации так и не добился. Продолжал писать здесь стихи, разыскал друга Бориса Бызова, подружился с поэтом Николаем Благовым. ? всё же вынужден был вернуться в свой медный город Джезказган. В период хрущёвской оттепели, казалось бы, настало время и стихам Грунина. Он отправлял их в толстые журналы, получал хорошие отзывы от Твардовского, Слуцкого, Сельвинского, но для публикации стихи его были слишком остры. Признание и известность пришли намного позже, когда Евгений Евтушенко включил стихотворение Юрия Грунина «Автопортрет во времени и пространстве» в антологию русской поэзии «Строфы века». Потом в Казахстане были изданы две поэтических книги Грунина - «Пелена плена» и «Моя планида», а также повесть «Спина земли» о Кенгирском восстании в Степлаге в 1954 году. Несколько самиздатовских брошюр с поэмами Юрия Грунина выпустила в Томске его дочь Юлия. В 2005 году я пообещал Грунину издать сборник его стихотворений в Ульяновске. ? послал в Джезказган посвящённое ему стихотворение «Симбирское скерцо», которое он тут же опубликовал в местной газете «Подробности». Юрий Васильевич идеей книги вдохновился, хотя жизнь не научила его оптимизму. Большинство стихов прислал мне он сам, а что-то передал Борис Бызов. Два друга-поэта поссорились когда-то из-за статьи в газете «Ульяновская правда», которую Бызов написал о творчестве Грунина. Они бросили писать друг другу письма, но через меня периодически передавали друг другу приветы и живо интересовались своими творческими достижениями. А когда я однажды приехал к Борису Николаевичу, чтобы поздравить его с 90-летием, он собрал книги Грунина со всей их перепиской и чуть ли не насильно вручил увесистый пакет мне, боялся, что всё пропадёт, когда его не станет... В стихотворный сборник «Предсмертие» в итоге вошло почти всё поэтическое наследие Юрия Грунина, книга была издана по губернаторской программе книгоиздания в 2008 году. Сам Юрий Грунин своеобразно объяснял название сборника: «Такого слова я не встречал ни в словарях, ни в языке. Предсмертие – это предощущение собственной смерти. Оно возникало на фронте, в немецком плену, в советских лагерях. Оно появляется и без экстремальных обстоятельств, просто при депрессии, как заваленный экзамен на оптимизм...» Этот сборник стал первой и пока единственной книгой Юрия Грунина, изданной в России. Авторские экземпляры я тогда несколькими посылками отправил поэту в Джезказган. В последние три года Юрий Васильевич стихов не писал. Совсем испортилось зрение, подводила память. Когда я в очередной день рождения поздравлял его по телефону и рассказывал о новостях ульяновской жизни, он в конце разговора каждый раз обязательно просил меня всё то же самое повторить Анне Павловне, боялся, что назавтра какие-то детали не сможет вспомнить. А последнее стихотворение Грунин написал в день своего 90-летия, 26 мая 2011 года...   Я русский на три четверти, на четверть — осетин. Мне в церковь иль в мечеть идти лить серебро седин? А лет мне девяносто во сне и наяву, и это всё так просто, что я ещё живу.   К этой юбилейной дате, помнится, мы опубликовали в журнале «Карамзинский сад» стихи Грунина, его поэму «По стропам строк» и отрывки из романа «Живая собака». Бандероль со стопкой журналов из Ульяновска стала Юрию Васильевичу лучшим подарком. А ещё по моей просьбе композитор и певец Сергей Лямин написал песню «Россия» на стихи Грунина, запись тоже отправили в Джезказган, и песня прозвучала на его юбилейном творческом вечере. Незадолго до этого ко мне обратился редактор газеты «Подробности» с просьбой написать о Юрии Грунине и книге «Предсмертие», и статья была опубликована в день юбилея. Получил тогда Юрий Васильевич письмо и из Карсунской средней школы, где я ранее рассказывал ученикам о творчестве Грунина и по их просьбе оставил адрес поэта-земляка. ...В день смерти Юрия Васильевича я отправил его дочери Ольге письмо с соболезнованиями от симбирян-ульяновцев, выразив уверенность, что поэзии Юрия Грунина суждено бессмертие. Спустя пару недель она прислала ответ: «Спасибо за соболезнования и за всё, что Вы делаете для того, чтобы отца знали и помнили на его родине. Похороны были в понедельник 28 апреля, так как в воскресенье мы с Юлей только добрались до Джезказгана, а без нас организовать было некому. Прощание прошло без лишней помпы, как и хотел отец, но народу собралось довольно много, хотя всех оповестить мы не успели. Были поэты, журналисты, музыканты, почти вся местная творческая интеллигенция. Читали стихи. Особенно душевно и неформально прошёл поминальный обед на девятый день, когда собрался уже более узкий круг друзей и близких по духу людей, и каждый мог высказаться. Там было прочитано и Ваше письмо и, опять же, звучали стихи...» Несколько лет назад Юрий Грунин передал главному редактору газеты «Подробности» запечатанный конверт со стихотворением, наказав вскрыть его только после своей смерти. Зачитали стихи при прощании с поэтом, а 1 мая опубликовали в газете. Со свойственной автору беспощадностью он в последний раз прошёлся по долгой дороге своей жизни «Ногами вперёд» - так назвал Юрий Васильевич это стихотворение... В дни детства – вприпрыжку, кругами, взлетал я, играя в полёт – кросс в юность, мелькая ногами: руками, ногами – вперёд!..   Война – топчет мир сапогами, мне душу фугасками рвёт. Мы встанем! Раздавим ногами всю нечисть – ногами! Вперёд!..   В плену – мы очнулись рабами. Фашистский бесчинствует сброд. Негнущимися ногами хиляем, ногами вперёд...   Потом – в Усольлаге, на Каме: всех лесоповал заберёт. Плетёмся немыми ногами – мантулим, ногами вперёд...   А после – в Степлаге: шагами, безвольно, в пути от ворот до штрека – тупыми ногами, подённо – ногами вперёд...   А дальше – опала, годами. В ней бьюсь я, как рыба об лёд, чуть слышно шагая ногами к Олимпу, ногами вперёд...   ...Прощаюсь – с полями, лугами: сегодня настал мой черёд вплыть в вечность. Прямыми ногами. К забвенью. Ногами вперёд –   без срывов, без распрей с богами: безгласен мой сомкнутый рот... А вы все – своими ногами шагайте по жизни вперёд!   Похоронили Юрия Грунина на городском кладбище Джезказгана (казахи называют свой город Жезказган). «Пока что установили деревянный крест, памятник поставим позже, - сообщила Ольга. - Отец прожил в Казахстане более шестидесяти лет, поэтому других вариантов не рассматривали. Теперь надо как-то приводить в порядок архив, но это уже в следующий приезд. А пока мама сама хочет этим заняться, но, я думаю, она не справится. Маму страшно оставлять одну, она не хочет уезжать из Жезказгана ни ко мне, ни к Юле, а мы не можем бросить работу и свои семьи. В общем, непросто всё складывается... А книга «Предсмертие», изданная в Ульяновске, стала библиографической редкостью, многие спрашивают, где её купить; все авторские экземпляры отец давно раздарил...» Книга эта вышла тиражом в 1 тысячу экземпляров, и её можно найти сегодня практически в каждой библиотеке Ульяновской области. Предлагаемая ниже подборка стихов Юрия Грунина тоже взята из сборника «Предсмертие», за исключением стихотворения «Симбирцы», которое ранее нигде не публиковалось. Стихи расположены в хронологическом порядке и как бы шаг за шагом следуют по главным вехам его жизненного и творческого пути. «В последнее время отец часто вспоминал Ульяновск, своё детство, родителей, друзей, - завершает письмо Ольга. - Часто у него бывали провалы в «другую реальность», когда он видел себя то на войне, то в лагере, то на работе в «Гипроцветмете», не верил, когда мы говорили, что он дома...» Теперь, когда Поэту суждено навсегда «вплыть в вечность», лучше всякой биографии о нём будут говорить его стихи.   Николай МАРЯН?Н, член Союза писателей России.     Юрий Грунин   В?ШНЯ   Я приду, хорошая, да спрошу, не спишь ли, да в окошко брошу я ветку белой вишни.   Тень твоя несмелая встанет неподвижно. Взяв за руки белые, уведу под вишню.   Выйдет месяц на реку. Месяц – третий лишний – матовым фонариком свесится над вишней.   Мне светло без месяца: ты ж со мною вышла! Нам с тобою встретиться, как нальётся вишня.   А пока поведаю о разлуке ближней: на заре поеду я, попрощаюсь с вишней.   Бьётся сердце девичье трепетно, чуть слышно. Белою метелицей опадает вишня.   1938   ЛЮБ?МОЙ   Я прикован к тебе каждым нервом. Не тверди, что стихи – ерунда: к ним я брёл вдохновением первым, и ни шагу без них никуда.   Когда волосы выискрит проседь, всё равно буду песни писать, потому что мне песен не бросить – я любить не умею бросать.   ? когда ты со мною в разлуке, в эти строки глаза углуби: полюби не за дерзкие руки – за стихию стихов полюби!   1940   ПЕРЕД БОЕМ   Тишина перед боем. Безлюдно. ? такая широкая ночь. С кем-нибудь разговаривать трудно. А с собой оставаться невмочь.   Разговариваю с собою. Звёзды светятся в небесах. Скоро бой. ?спытанье судьбою. Я пойду, этот лист дописав.   Выйти в бой – это очень непросто. Чувство дыбится, лезет горой. Я читал много раз про геройство. А каким он бывает – герой?   Я не верил ни в чёрта, ни в Бога. Жизнь – медлительный, длительный путь: ковыляй по нему понемногу, чтоб подольше свой век протянуть.   Все, естественно, смерти боятся, эту жизнь и себя в ней любя. Приспосабливаются, паяцы – и всю жизнь проскрипят для себя.   Ну а я? Не гнусавил елейно, но порой был наивен и прост. Думал, всё моё счастье – Елена, мне она притягательней звёзд.   Я на жизнь не успел наглядеться, словно на небо, что голубо. В голубом – моё ясное детство, радость-радуга, юность, любовь.   Нам сегодня идти по распутью на врага – не за чьей-то спиной. За Победой – вперёд своей грудью, надвигающейся стеной.   Вот – по чарке уже наливают, чтоб разжечь в нас бойцовский азарт. Эту стену порой пробивают. Но мы помним: ни шагу назад!   Я присяги своей не нарушу. ? не буду растяпой в бою. Ты поверь, старшина: я не струшу! Только я перед боем не пью.   Май 1942-го. Северо-Западный фронт.   ЗАКЛ?НАН?Е   ?зумрудно-зелёная, синяя, в лентах рек, в сарафане лугов, красивая Россия моя – воля, сила моя и любовь.   Ты меня человеком сделала. Ты мне столько дала тепла! В этой буре, как лист от дерева, оторвали меня от тебя.   Ты прости мне судьбу мою горестную. Моё сердце к себе возьми! Ты надежда моя, ты совесть моя, своей мудростью осени!   ?гом, войнами, горем меченой – быть Россией тебе навек. Но не быть тебе онемеченной, пока русский жив человек.   Я умру за тебя без жалобы – ты мне столько дала тепла! Только б ты, моя Русь, жива была, только б ты, как всегда, была!   1943 деревня Малое Засово Новгородской области (лагерь военнопленных)   РАССТРЕЛ   Узник голодный мясо украл. Сытый властитель его покарал.   У оккупантов разбойничья власть: могут и честь, и свободу украсть.   Грабят и скопом, и по одному. Только у них нельзя красть никому.   Пленный то мясо съесть не успел. Пленного вывели на расстрел.   Сразу за лагерем – ямы вразброс, свалка отбросов да конский навоз.   Пленного к яме такой подвели, к рыжему холмику свежей земли,   быстро раздели почти донага и отошли на четыре шага.   Он – на коленях, к яме лицом, военнопленный перед концом,   точно он родину просит: прости, что не сумели друг друга спасти!   Немец бесстрастно ещё отошёл. Капо старательно мушку навёл.   Капо – он жертве в глаза не смотрел. Что там глаза, коль в затылок расстрел!   Капо не любит взглядом в глаза: портить себе настроенье нельзя.   Выстрел отрывист. Яма в дыму. Жизнь человечья здесь ни к чему.   Сколько он прожил? Как его звать? Где он родился? Кто его мать?   В яму, как надо, пленный упал. Капо его закопал, притоптал.   Капо – привычен. Сущий пустяк – чуть потоптаться на чьих-то костях!   ЭТ? НЕЛЮД?   Мы должны это сделать, люди – рассказать о фашистской челяди, чтобы мир – тот, где нас не будет – знал, как нас истребляют нелюди.   Мореходы, в пути погибавшие, оставляли бутылки с письмами. Мы – пропащие, мы – пропавшие, оставляем, как письма, мысленно   нары, банки на них консервные, оснащённые ржавыми дужками – в них нам лили баланду скверную, чтоб не враз отдавали души мы.   Знаем мы, что исчезнем вскорости со своими останками тленными, но расскажут о нас наши кости с черепами, навылет простреленными.   ? тогда, когда нас не будет, и когда вы о нас узнаете, вы их всех осудите, люди, этих нелюдей выведя на люди.   ?З ПЛЕНА В ПЛЕН   Жизнь моя, иль ты приснилась мне?                               Сергей ЕСЕН?Н.   Родина, все эти годы снилась ты. Ждал я, что к рукам твоим прильну. Родина, по чьей жестокой милости мы сегодня у тебя в плену?   На допросах – корчусь, как на противне. Что ни ночь – в ушах свистящий шквал: – Ты – предатель, изменивший родине!.. Только я её не предавал.   Офицер – собой довольный, розовый, чуть взбодрённый, оживлённо свеж, мягко стелет нежными угрозами: – Ты узнаешь, что такое СМЕРШ!   «Смерть шпионам» – воля повелителя. СМЕРШ, как смерч, основою основ. О, триумф народа-победителя с тюрьмами для собственных сынов!   Слушали в строю ещё на фронте мы чрезвычайный сталинский приказ: каждый, кто в плену, – изменник родины. Плен страшнее смерти был для нас.   Кто в плену, над тем висит проклятие тяжелее вражеских цепей. Дай вам Бог не знать проклятья матери! СМЕРШ страшнее смерти нам теперь.   Мы – репатрианты. Ходим ротами. С ложками. В столовую. Ррраз-два!.. Кто нас предаёт сегодня – родина или власть земного божества?..   Где же он, предел сопротивления в следственной неправедной войне? Что же здесь творят во имя Ленина? Жизнь моя, иль ты приснилась мне?   1945   СТ?Х? МО?   Стихи мои, единственные дети! Вас не имея, здесь бы я зачах. Стихами я живу на белом свете, детей живых из плоти не зачав.   Зачатье почитаем мы за счастье: шальная страсть – желание зачать. Стихи мои, люблю вас и в зачатье, и в давнем восхождении в печать. Ни строчки не пускаю по рукам я – ни похвалы не жду, ни поруганья, хотя молчать труднее, чем вещать.   Стихи мои, таинственные дети, кто в жизни будет вами дорожить? А я хотел бы одного на свете: чтоб вы меня сумели пережить.   1948   СТЕПЛАГ   Ну, дождался теперь долгожданных всех благ? Прибыл ты без потерь к каторжанам в Степлаг.   В пекло медной земли к каторжанам в спецлаг: хоть живи, хоть умри, бездыханным здесь ляг – двум смертям не бывать. Должен медь добывать.   Вагонетки руды – будет хлеб за труды. Будешь петь забывать. Будешь медь добывать.   1949   Г?ТАРА   Смуглая гитара, чёрная коса, с бёдрами крутыми гордая краса, ты ответь, гитара, верною струной, скоро ль мы вернёмся с каторги домой?   Пела ты всегда мне, правды не тая, грусть моя и радость, нервная моя. Отвечай мне прямо на вопрос прямой: скоро ль мы поедем с каторги домой?   Поседели струны девичьей косы, потускнела лента, спущены басы. Тихо. Только ветер стонет за стеной. Видно, ветру тоже хочется домой.   По земле ты, ветер, песню разнеси, что гитара в петле в собственной висит. Кто же мне ответит на вопрос немой – скоро ль мы поедем с каторги домой?   1951   ДЕНЬ ПОХОРОН СТАЛ?НА   Над городом воют сирены. Над городом стелется дым. Устав от работы, смиренно под стражей без шапок стоим.   Застыла в молчании вечность. Молчит напряжённо конвой. ? холодно, в общем, конечно, с остриженною головой.   Всё, кроме сирен, замолчало. Молчит в автоматах свинец. А завтра – всё снова сначала? А где же какой-то конец?   Над городом – в трауре флаги. В душе – ни слезы, ни огня. Молчит затаившийся лагерь в преддверии нового дня.   1953   СОЛНЦЕ ВПЕРЕД?   Мне снилось солнце впереди – не тени на стене! Мне снился орден на груди – не номер на спине.   Мне снилась родина моя, а не чужбины мгла. Отчизна через все края меня к себе звала.   Я шёл к тебе, к моей звезде, твой свет в душе храня. Но заклеймили на суде изменником меня.   Не в голубой степи стою – у запертых ворот. ? всё – не то, о чём пою. ? всё – наоборот.   Но будет солнце впереди, ведь правота – за мной! ? пусть не орден на груди, но крылья – за спиной!   1955   ЗЕМЛЯ МОЕЙ РОД?НЫ   Земля! Слова о тебе просты – тобой рождены, не мной. Земля, я помню твои пласты, расчёсанные бороной.   Земля, где в рост поднялись хлеба, ты с детства мила, люба, ты с первого дня и носишь меня, и кормишь, и помнишь меня.   А я окопы в тебе копал, когда на войну попал; бежал – ты ждала меня впереди, лежал на твоей груди.   Потом, когда пришлось отступать, тебе я шептал: прости! Чтоб после опять за каждую пядь назад, на запад ползти...   То ты засыпала меня собой, то я твою пыль топтал. Земля, ты стала моей судьбой – я в тачке тебя катал.   Ты знай, я честно тебе служу – всегда, во всём на виду. Пока живу, по тебе хожу, а мёртвым – в тебя войду.   Земля, я весь для тебя возник во славу твоих годов, и если нужен тебе – возьми, скажи, – я на всё готов.   С тобой дорогой пойду любой: на праздник, на труд, на бой. Я всей жизнью своей – с тобой. ? смертью своей – с тобой.   1958                *   *   *   Я живу. ? какое-то дерево доживает рядом свой срок. А потом для меня сделают гроб из его досок.   ? там, где дерево было, поселится человек. А над моей могилой встанет зелёный побег.   ? новое дерево будет листья свои менять. Появятся новые люди, и сменится всё опять,   как воды сменятся водами, а ночь – сиянием дня. ? всё-таки жаль сегодня мне, что там не будет меня.   1962   ВЕНОК ЕСЕН?НУ   Я мальчишкой бродил за рекой – там, где дымка за синей далью, и взрослел над твоей строкой, и твоею строкой страдал я.   ? светлел от твоей строки да от чувств сокровенных самых. Для чего мне писать стихи, если ты для меня написал их?   Я твоею любовью любил моей милой черты простые и твоею душою ловил уходящие сны России.   Я тебя полюбил, поэт, и всегда по тебе печалился: Прожил ты только тридцать лет, а потом тридцать лет не печатался.   Словно отнятым был у всех, словно в нашу жизнь не допущен. Что ж, мы знаем в России век, где кому-то был лишним Пушкин!   С тем, кто люб, ничего не сделаешь – ты с народом, ты с нами, здесь! Есть у нас Александр Сергеевич и Сергей Александрович есть.   ? Россия стоит, строга, в лёгкой дымке над далью синей. ? навеки твоя строка неразрывно слита с Россией.   1965   КОГДА Я УМРУ   Когда я умру, не пишите об этом в чёрной клетке в газетном углу. Я при жизни нечасто мелькал по газетам, да и в клетке торчать не люблю.   Не пишите, что вот, мол, ушёл из жизни. Вообще, что при этом имеют в виду? Жизнь во мне, а не я в ней. Кажись, не шизик – я из жизни сам никогда не уйду!   Тихо. Ночь. Я лежу – и пишу на ощупь, чтоб к тем строкам вернуться в течение дня. Я из жизни уйду? Будет горше и проще: это жизнь по жилкам уйдёт из меня.   Я её не пустил бы – сама ускользает, как в песочных часах ускользает песок: то какой-то иглою мне сердце пронзает, то вдруг тиканьем мины стучится в висок.   Словно сам я с собою шагаю не в ногу. Мне прискорбия пресные ни к чему. Мне б ещё хоть недолго, ещё хоть немного после смерти считаться, что я живу.   Не хочу ни венков, ни процессий парадных. Кто-нибудь из друзей, ещё раз помоги: отведи мне без помпы два метра квадратных, и чтоб только про то не прознали враги.   Чтобы не было им облегчающей радости. Чтоб живой я мешал им, не из гроба грозя! ? отправьте без музыки, тихо, на кладбище, чтоб о смерти не знали другие друзья.   А чтоб думали – где-то в делах умотался, или в командировке, в отъезде каком. Я заверю вот это сейчас у нотариуса, – пусть меня похоронят тихонько, тайком.   Я сегодня при жизни страшусь вашей жалости – мы же вместе прошли эту жизнь на ветру! Я прошу вас: уж вы не заметьте, пожалуйста, когда я умру.   1968   ОТ ? ДО   Всё идёт благополучно – от восхода до заката, от получки до получки, от аванса до зарплаты.   По минуткам, как по полкам – от субботы до субботы, от попойки до попойки, от заботы до заботы.   Всё идёт по распорядку правил быта, общепита, от надежды до упадка, от улыбки до обиды.   От будильника до чашки. От постели до портьеры. От восторга до несчастья. От потери до потери.   ? всё катится куда-то так обыденно и просто от рассвета до заката, от расцвета до погоста.   Всё куда благополучней, чем в романах да романсах. От получки до получки. От зарплаты до аванса.   1970   ХЛЕБ РЕАЛ?ЗМА   Тот, кто любит пряности да сладости, утончён и моден, спору нет. Но иной упрямец – нету сладу с ним: он предпочитает чёрный хлеб.   Ты цени тот хлеб, да не из милости: он хоть чёрен, но предельно чист. По земле, по матери-кормилице босиком ходить не разучись!   Труд над словом сходен с вешней пашнею – труд, что в осень колосом окреп. Вечное, заветное, всегдашнее: слово – полноценное как хлеб.   Можно стих строгать острее острого, круче, чем Кручёных, закрутить. Только, как без хлеба, без Твардовского силу слова трудно ощутить.   Пусть иные пишут сложно, мнительно, чтобы переплюнуть всех коллег. А литература Солженицына – это мой насущный чёрный хлеб.   Можно доскакать в стихах до скотского. В мистику, коль хочешь, провались! Но живут везде стихи Высоцкого – негасимой силы реализм.   Что же ты в непримиримой крайности говоришь про светоч, что он слеп? Лучше не кривляйся да не кланяйся – научись давать съедобный хлеб!   ? пашу я, судари-сударики – и пишу я между прочих дел. ? сушу я сухари-сухарики – чёрный хлеб сушу про чёрный день.   1974   ДВЕ ЧАШ?   Я в жизни всё реже склоняюсь к вину, порой ощущая при этом вину: меня угощают, а я говорю – не пью, мол, и даже к тому ж не курю.   ? перед ревнивой своею женой давно никакой не запятнан виной: хожу я по струнке и глаз не кошу и блажи любовной в душе не ношу.   Живу за женой – за железной стеной, тащусь ежедневно с работы домой, дом – полная чаша, и даже вина купить про запас не забудет жена.   Эх, жизнь-моя-клетка, живу я, сную. Эх, пью я так редко – одну я налью. ? возраст пропащий, и жизнь как струна – в чеканную чашу налью я вина.   Пью полную чашу – за то, что в войну я русским остался в немецком плену. Считался пропавшим – моя ли вина? Пил горькую чашу. ? выпил до дна.   Пью чашу вторую – за то, что я смог избрать не чужбину, а лагерный срок. Пил горькую чашу – и выпил до дна: ещё десять лет – моей чаши цена.   А сладкую чашу? Не выпало, нет. Прошло ещё двадцать томительных лет – есть холод опалы со снегом висков и горькие чаши, как чаши весов.   Две чаши. А больше уже не могу: и пусто на сердце, и смутно в мозгу. Мне нечем смеяться и нечем тужить. ? незачем пить. ? незачем жить.   1974   Ф?НАЛ   Я весь век – и в горести, и в радости – вкалывал, как рыжий на ковре. Постарался: пенсию по старости начисляют мне в сто двадцать рэ.   Сгладились и горести, и радости, затуманился весь белый свет. Пусто всё, как пусто в новом паспорте, где ни брака, ни развода нет –   пустота в его страницах глянцевых: никаких находок, ни потерь, ни прописки в городе Ульяновске, ни «уволен» – «принят», ни детей,   ни войны, ни плена, ни судимости. Фото старца в тусклой седине. Блёклый штампик воинской повинности, да и тот, увы, с частицей «не».   Ни одна страница не заполнится. Будет ночь. В окне не вспыхнет свет. Жил да был – кому это запомнится? – был да сплыл неведомый поэт.   1982   УЛЬЯНОВСК   Я из летка твоего вылетал, улей-Ульяновск. Ты не в гулянках меня воспитал, гулкий Гульяновск.   Память седа, как моя борода. Сон мой не сбылся. В год тот, когда я родился, тогда был ты Симбирском.   А на гулянья я вовсе не быстр в залы иные. Забеленили тебя, мой Симбирск, заленинили.   Ленин на нет обесценился в нуль, хмурый Нульяновск. В сердце – бурьян от сумбура и бурь, бурый Бурьяновск.   ? хулиганство везде почём зря – в хамстве Хульяновск. ? утопает – ни свет, ни заря – в пьянстве Упьяновск.   Годы, увы, не покатятся вспять к былям неблизким. Как бы хотелось мне, чтобы опять стал ты Симбирском!   ?ль я помру, до того не дожив, Боже, в капкане, морду на лапы свои положив во Джезказгане?..   1993   ВРЕМЯ С?РЕН?   Стали детства границы тесны – синь лесов и распевы свирели: светит в сердце сиянье весны и краса сине-красной сирени.   С моря – песни сирены во сне, от штормов паруса отсырели. Птица Сирин, как весть о весне, и смятенье в стихах от сирени.   Ты своё отсиренил давно и ушёл посеревшим с арены. Всё сравняется, сгладится, но снова ждёт тебя время сирени.   Снова Сирин и снова сирень, и свирель, и романсы сирены. Сердце в старости бьётся сильней от соцветия свежей сирени.   1995   МОЯ                                     ЭП?ТАФ?Я   В ТОМ СТОЙБ?ЩЕ ГДЕ ВЫШК? ВМЕСТО ХРАМОВ А В ЛЕКС?КОНЕ НАРЫ ДА БАРАК ?ЗРЁК МНЕ ЮНЫЙ ДРУГ КАМ?Л ?КРАМОВ «В СТ?ХАХ ТЫ БОГ А В Ж?ЗН? ТЫ ДУРАК»   ? ВОТ КОГДА ЗАВЕРШЕНА ДОРОГА ПОРА ПР?ЗНАТЬСЯ БЕЗ ОБ?НЯКОВ В СТ?ХАХ Я НЕ ВОЗВЫС?ЛСЯ ДО БОГА А В Ж?ЗН? НЕ УШЁЛ ?З ДУРАКОВ   1995 ДЖЕЗКАЗГАН (КАЗАХСТАН)   С?МБ?РЦЫ   До переименования Симбирска его жители называли себя симбирцами.                        Со слов старожилов.   Хоть мычи, хоть не мычи, хочешь — хохму отмочи, только в Томске — томичи, ну а в Омске — омичи, хоть шепчи, хоть не шепчи...   Симметричны мне и близки, как родные кирпичи, симпатичны по прописке все, которые в Симбирске, стало быть, симбиричи?   Зиг-загадка, где ключи? Хоть кричи, хоть не кричи, вот такие куличи...   Коль в Калуге — калужане, то ли в Туле — туляки, то в Симбирске — симбиржане с Волги-матушки реки, иль, пардон, симбиряки? Хоть реки, хоть не реки...   Раз в Рязани враз рязанцы, а в Казани, знать, казанцы, значит, мы — симбирианцы? Это ж вовсе не с руки! Ну а как? Симбирчуки, огласив сим: барчуки?   А в Смоленске, глянь, смоляне! А в Симбирске — симбиряне?   С панталыку можно сбиться: память, словно у овцы. Мы, смиренные симбирцы, в честь вождя у-льяно-вцы.   Наши крёстные отцы, ёксель-моксель, молодцы...   1997   К Н?ШЕ Ф?Н?ША   Колобродим год за годом взад-вперёд – меж полюсами: как по «зебре», переходом – полосами, полосами,   то горбатясь обречённо, то с достигнутой победой, то встревоженно – по чёрной, то восторженно – по белой.   Вновь по чёрной – нет паршивей, и уж некуда, чтоб хуже. Жаль, что чёрные – пошире, жаль, что белые – поуже.   Жаль, что на исходе силы. Как остатки поберечь нам, чтоб прошествовать красиво нам по «зебрам» поперечным?   Бело-чёрным переходом. Перед финишем посмейся! Колобродим год за годом. Переход – от жизни к смерти.   Бело-чёрными, по рёбрам... Как невзгодам не поддаться, чтоб идти не поперёк бы – вдоль попробовать податься?   Воспарив душой и телом, с дивным делом обручённым, чтобы только вдоль по белым, чтоб нисколько – вдоль по чёрным!   Двигаюсь, пока не умер, бронированной улиткой. В той броне храню свой юмор. Может, вспомните с улыбкой?   1998   ДУША   Мне внушают – бессмертна душа. Что-то я в эту благость не верю. Я от церкви запру свои двери, своей собственной верой дыша.   Время – деньги. ?х нет ни гроша. Время – мой неразгаданный ребус. А вся жизнь моя – старая крепость. В ней моя обитает душа.   Завершается времени срок. В нём – листы мои с бликами скрепок. Я оставил души своей слепок в отпечатках спрессованных строк.   1999     Николай Марянин   С?МБ?РСКОЕ СКЕРЦО   Юрию Грунину Кровавые грозди На ветках развесило время, ? строки, как гвозди, По шляпку вонзаются в темя. А музыка слова – На звуки страданья похожа, Как будто с живого Сдирается медленно кожа. ? видится оком, В котором пространство застыло, Что в мире жестоком Всё это действительно было! Сквозь лик на иконе, По правилам волчьего века, В колючем загоне Металась душа Человека. То Гитлер, то Сталин Ковали для узника цепи, А родиной стали Казахские вольные степи. Но Волга из сердца Незримо струит свои воды, Симбирское скерцо ?грая на жилах свободы. Мальчишкой влюблённым Он мчится по волжским откосам… А в небе бездонном Повесился месяц вопросом: Нужна ли Отчизне, Увязшей в шальной круговерти, Поэзия жизни С холодным дыханием смерти? Печальная повесть… В век пыток, расстрелов, допросов – Была только совесть, ? не было глупых вопросов! Став русским поэтом, Родную страну сберегу, мол… Но Ельцин об этом Немного иначе подумал. Рассудок, как пленный, Смертельным заходится танцем, А узник Вселенной – На Родине стал иностранцем… Так хочется взяться, Собрать все последние силы – ? молча обняться С крестом материнской могилы. Жизнь снова пытает, В душе развалившись погано, Ко лбу прилипает Холодная медь Джезказгана. Свербит ностальгия, Рвёт жилы иссохшего сердца… Сыграй же, Россия, Поэту симбирское скерцо! 2005